Владимир мрачно захохотал.
– Значит, начинаю службу... зачитываю несколько фраз... упорно не понимаю, что я там такое читаю... только мне кажется, что по залу прокатывается какой-то апокалиптический гул. Ну, думаю, допился до белой горячки, болван. Поднимаю глаза и вижу, как на меня из тумана выплывают два бабских лица, значится: одно хохочущее... так радостно, словно ее в комнате смеха пять часов продержали... аж багровая вся, в конвульсиях содрогается. А второе злобное. Такая почтенная старая мегера с утиным носиком и скорбно сложенными губками. «Оспи-и-иди! – думаю. – Что же это такое?» Потом оказалось, что я сидел на этом самом амвоне на корточках и читал статью из «Пентхауза» про оральный секс.
Свиридов беззвучно захохотал, закинув голову на спинку кресла. А Фокин, скромно улыбнувшись, подвел итог своей знаменитой литургии:
– Двое певчих поддерживали меня под мышки, чтобы не свалился на прихожан. Потом они же меня и увели. Причем, как оказалось, я вырывался и орал: «Общество „Память“, русский террор, вешай жидов и Россию спасай!» Главный певчий – Кабанов – на меня очень обиделся. Оказывается, его настоящая фамилия никакой не Кабанов, а Коган и что его папу звали Абрам Самуилович. А сам-то он по паспорту пишется не какой-нибудь там Моисей Абрамович, а Антон Анатольевич.
– Н-да-а-а, Афоня, – с трудом переводя дыхание от смеха, выдавил Владимир. – Этот случай даже в твоем обширном эпатажном репертуаре – жемчужина.
Фокин, хитро прищурившись, сказал:
– Да, но выгнали-то меня вовсе не за это...
– Как не за это? Ты что... учудил что-то еще похлеще?
– Ну да, – скромно ответил отец Велимир. – Правда, там не только я один чудил... Именно в тот день, когда произошел скандал на литургии, я должен был отпевать какого-то важного покойника из администрации губернатора. Неизвестно, на какой должности работал этот господин в администрации, потому как по своим габаритам он подходил разве что для элитного вышибалы в продвинутом ночном клубе: здоровенная туша, длиной около двух метров, плечищи из разряда «косая сажень», физиономия – как у раскормленного породистого бульдога. В общем, такого в обычный гроб явно не упакуешь.
Проживал этот кадр из госструктур в центре города, в двух минутах ходьбы от Воздвиженского собора, в котором – как ты, надеюсь, помнишь – я служил, в шестнадцатиэтажном доме, причем на четырнадцатом этаже.
С помощью двух церковных служек я благополучно прибыл на место выноса тела, вывалился из епархиального «двухсотого» «мерса», произведя самое наиблагоприятнейшее впечатление своей атлетической статной фигурой и породистым бородатым лицом.
Я сделал все, как надо, – помахал кадилом и глубоким трагическим басом драматического оперного певца провозгласил: «Мир вам, дети мои!»
Потом поднялся наверх, в квартиру, сделал все положенное по ритуалу, вернулся обратно на улицу и величественно застыл во главе толпы безутешных родственников, дожидаясь выноса клиента.
И вот – когда все