Глава
Рояль
Мне всегда казалось, что зубы мои – это клавиши, которые рано или поздно, но полнозвучным аккордом будут выбиты слабым кулаком умелого пианиста с коротко постриженными ногтями. Главное – не тревожить ничем лишним пожелтелые слоновьи накладки семи чудес света, что примиряют нас с жизнью. Не цокать по ним, привнося свой собственный звук в его чугунно-стальную чуткую душу.
Мне нравился детский кариес, который добавлял диез и бемоль в мой кривозубый рот под сверлом дантиста без обезболивания, хотя походы к нему в кабинет частной практики на кухне не сулили ничего, кроме продавленного головой холодильника мальчиком в школьной форме от неожиданного вмешательства в гармоничный и без того организм подростка с октябрятской звёздочкой на кармашке, заправленном клапаном, тем не менее, внутрь. Свои чёрно-белые зубы я разгляжу уже позже в разъеденную временем амальгаму зеркала.
Медленно, но непрестанно я превращаюсь в будущую женщину. Но пока пытаюсь вообразить себя девочкой, которую в 41-м году в почтовом вагоне везут в эвакуацию в Ташкент – славный град.
Я окутана белыми и серыми оренбургскими платками в присутствии перевязанного простынями и бечёвкой из канабиса нашего белого кабинетного рояля. Мать ровно дышит мне в глаза, чтобы они не остекленели от мороза пока мы не доберёмся в тёплые безвОнные, беЗЗвонные, и безВоенные края Этого, а не Того света.
Жизнь есть история предательств, но как много в ней чего-то ещё большего и важного, чего мы не замечаем или просто не способны понять?!
Что было в жизни?! Голуби?! Война?! Холодные румяные щёки и стеклянные сопли на пуговицах пальто?!
Обледенелая вагонка обшивки вымороженного изнутри почтового вагона. Штабелями сложенные или поставленные, обёрнутые в рогожу прямоугольники и квадраты разных размеров, некоторые были обиты деревянными поддонами. Странное слово – «из-третья-ковки». Всё это падало на нас при каждом торможении состава, и приходилось вместо сна спасать, дрожащий и расстраиваемый звуками струн рояль, укатанный в одеяла и занавески из нашей московской с отцом квартиры.
Мы всё же заснули и в губы меня поцеловала девочка сквозь дырочку мешковины с какой-то нерусской картины. Лицо её я не запомнила, скорее, глаза. Они резко пахли оливой, а губы были шершавы и колки как мелкие куриные кости. Состав тронулся. Мать стала выгребать меня из-под штабелей, упавших картин. На редкость собранная и отстранённая, глядящая в пустоту будущего, дышащая как курящая кобыла в конюшне двумя струями невидимой папиросы из ноздрей, когда эта забавная музейная опасность нас миновала.
Если припомнить, всё, что бесстрастно проделывала мать на моих глазах, казалось, могло относиться в этом мире только ко мне и было позволительно, как младенцу. Чтобы облегчённую меня подтёрли, омовили и отнесли в простынях на разогретую кровать, предварительно обложенную резиновыми перчатками с кипятком.
Потом в летнем