– Какая ты маленькая, ты большая, – говорил я. – Просто я, как и твой папа, сильный и могу тебя поднять на руки.
– Вот! – поворачивалась у меня на руках к матери Лека. – Я не маленькая, а дядь Сань сильный!
Я опускал ее на пол, они с Ниной раздевались, и Лека, освободившись от одежд, брала меня за руку:
– Дядь Сань, пойдем! Поиграешь мне.
Я взглядывал на Нину: насколько требование ее дочери совпадало с ее собственными планами? Нина просяще улыбалась:
– Если ты можешь.
У них дней десять назад в доме появилось фортепьяно. Причем не какое-то там пианино, а рояль. Кабинетный, в половину размера от обычного, но все равно рояль – звук, рождавшийся в его чугунно-деревянной утробе, был насыщен, густ, объемен и плотен, на басах отдавая даже и колоколом. Какие-то знакомые Ульяна уезжали всей семьей на постоянное место жительства в Америку, продали квартиру, мебель, даже и библиотеку, хотя за бесценок, а на рояль покупателя не нашлось. Рояль требовал места, квадратных метров жилой площади, и они слишком поздно взялись за его продажу. Бросать рояль в проданной квартире, провидя его печальную судьбу быть отправленным на помойку, знакомые Ульяна не захотели, и «Бехштейн» нашел себе приют в одной из пустующих комнат бывшей коммунальной свалки на задах «Праги» – до лучших времен, когда хозяева смогут приехать навестить родину и заняться его осмысленной продажей.
Но ясно было, что лучшие времена – это такой опасливый эвфемизм, всего лишь неполный синоним «навсегда», и Лека так сразу это и схватила, стала считать появившийся в ее жизни рояль своим, натащила в оживленную черным бегемотом ободранную комнату стульев, прикатила выпрошенный у Нины раскладной журнальный стол на колесиках, накидала на него кучу альбомов с репродукциями, превратив комнату в род гостиной. В доме, однако, был лишь один человек, умеющий управляться с поселившимся в нем зверем, – это я, и Лека, стоило мне оказаться у нее на пути, не упускала возможности поэксплуатировать меня. Впрочем, я с удовольствием шел на это. Оказывается, пальцы у меня соскучились по клавишам, первый раз, севши за инструмент, я просидел за ним, не вставая, часа два, хотя при перевозке рояль не удержал строя и каждая взятая нота обдирала слух фальшью. Моцарт, Бетховен, Гайдн – все во мне сохранилось кусками, отрывками; фрагмент больше, фрагмент больше – и облом, пошел нащупывать, вспоминать, что там и как дальше. Джазовые композиции, те мне дались почти сразу, но что сидело в памяти влито, будто забетонированное, – это свое; три, четыре, пять сбоев на вещь, какого бы размера та ни была, я даже поразился! Потом Ульян договорился с настройщиком, тот пришел, ахнул, увидев фирму, позвенел камертоном, подкрутил колки, – и тут уже Лека стала требовать от меня концертов со всем правом.
– Ну, красавица, – обращался я к Леке, со стуком выпуская наружу