– Значит, идем слушать нашего тезку, да? Если учесть, что мама тоже Александра, то полный набор.
– Мама?
– Я не говорила? Александра Алексеевна, Тёть Шур, как в песенке бывших зеков.
Мы в первом ряду бельэтажа. Все кругом забито. Все возбуждены. Пахнет духами, пудрой.
Саша в красном платье с глубоким вырезом. Золотая цепочка на шее сзади чуть опускается к спине. Спины всей не видно, а жаль, там все такое же, наверное, как и ее шея, белая с розовым от электрического света огромной люстры под потолком, рожков светильников позади нас, на стене.
Она по-новому убрала волосы, вверх зачесала, шея теперь открыта вся, опять тянет сказать – высокая, как и про пальцы раньше.
Свет плавно гаснет. Занавес поднимается. На сцене в ярком свете у черного рояля высокий, бледный, немолодой человек в черном фраке с атласно-черными лацканами и с белой розой или хризантемой с левой стороны.
Отчетливо говорит, мягко раскатывая, как будто по-французски, букву Р:
– Чужие города.
Маленький лысый человечек за роялем осторожно трогает клавиши. И очень музыкальный голос, это сразу чувствуешь, с переживанием, немного слащаво начинает:
Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева…
Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города,
И живут другие господа.
Мы для них чужие навсегда…
Обвал аплодисментов. Певец делает шаг вперед и благодарно опускает бледное лицо. Видны залысины, белые большие уши.
– Дядя хороший, – говорит Саша, прислоняясь теплой щекой. – Только изломанный. Что-то в голосе, в руках такое.
– Мадам, уже падают листья, – объявляет певец новую песню.
В партере легкий шум и хлопают. Наверное, это знакомо многим с каких-то давних пор.
– Мадам, уже падают листья, – не то поет, не то проговаривает Вертинский. – И осень в смертельном бреду…
И бедная ломака, еще девочка совсем, обманутая его игрой, сцепляет пальцы рук, идет на полусогнутых, на каблучках, делает одолжение:
Вас слишком испортила слава,
А впрочем, вы ждите, приду.
В публике смех и тихо хлопают. На сцене, как в кино, сменяются картинки.
Он:
Я жду вас, как сна голубого,
Я гибну в любовном огне,
Когда же вы скажете слово,
Когда ж вы придете ко мне?
И взгляд опуская устало,
Шепнула, как будто в бреду…
Она:
Я вас слишком долго желала,
Я к вам никогда не приду.
Опять взрывается овация. Вот в этом городе, где все какое-то натруженное, серое, где сапоги даже в театре, и где погоны, кители и ватники (ватоўкi), где работяги, шоферюги и камвольщицы, тонкосуконщицы, где тетки в кацавейках скалывают лед тяжелыми ломами на тротуарах у тортов новых кварталов, здесь с полуслова понимают какой-то пляж, осенний бред, кривляние и картавость, здесь с полулета ловят что-то благополучное и утонченное, заморское, капризное, предназначенное