Эврисфей же, будучи обязательным человеком, утром, еще до завтрака отправил к Алкиду вестника звонкоголосого с приказом явиться немедленно. При виде явившегося родственника, грустные глаза Эврисфея округлились от удивления и голосом скрипучим, как у старика, он спросил нарочито строго:
– В чем к царю ты явился, Алкид? Ты одет, словно варвар, в шкуре вонючей какой-то… да еще и с суковатой дубиной нестроганой… Так ты этой дубиной всех послов Эргина с копьями и мечами раскидал по земле, как малых детей?!
В голосе царя против воли прозвучало смешанное с завистью искреннее восхищение, которого Алкид не заметил. Очень он злился, что Эврисфей занял место, которое по словам отца Амфитриона Зевс предназначил ему и скрывать этого не старался:
– Хоть ты ростом, питомец Зевеса, не вышел, зато умом прозорливый. Этой дубиной я не только с воинами Эргина расправился, я уж сбился со счета скольких она навечно под землю заколотила мужей… А в этой шкуре я пришел потому, что у меня бесстрашное львиное сердце, если хочешь можешь проверить… Впрочем, если запах этой шкуры тебе неприятен, можешь дать мне для нашей встречи гиматий, если у тебя, конечно, найдется для меня подходящий.
Сын смертный Зевеса опустил на пол дубину и кулаки его сжались. Он из-под низких бровей враждебно так посмотрел на царя, что тому стало не по себе. Эврисфей съежил свои и без того узкие плечи и хилую, как у ощипанного цыпленка, шею втянул. Царь много раз в воображении своем представлял, что и как Алкид сделал с послами Эргина и с Пирехмом, представил и сейчас и ему очень захотелось расстаться поскорей с таким родственником, но он все время помнил о словах Геры.
– Чувствую, что Судьба моя незадачливая поместила меня между молотом и наковальней… и, должно быть, не на один год. Что ж, придется крутиться. Телом я хилый, но не умом.
Так подумав про себя, Эврисфей встал, важно оперся на скипетр и, намеренно придав голосу высокомерность, сказал, хоть глаза его остались печальными:
– Алкид, как царь, я требую, – и, кажется, я вправе это сделать, – я требую, чтоб с завтрашнего дня, ты начал мне служить. Подвиги для наших граждан нужные, ты будешь по моим приказам совершать, если не хочешь, чтобы, проявив власть, сурово я тебя наказал. Ведь когда воли хозяина раб над собой не чует, нет никакой охоты трудиться у него прилежно.
Алкида схватила в цепкие объятья мощная Гибрис – богиня непомерной гордыни и спеси, она даже вставила ему в волосы цветок львиного зева, являющегося надменности символом. Не зря говорят, что нет гнуснее порока, чем высокомерие, которому нет предела, ибо оно больше всего развращает, изнутри разъедая бессмертную душу.
Сын прекрасноволосой Алкмены при всех громко расхохотался в ответ и, плюнув на полированный пол, владыке арголидских народов сказал, словно бросил ему в лицо камень, надменные слова с небрежной издевкой:
– Ну же, попробуй, накажи, как можно суровей! Или передумал уже? Не царь ты, Сфенелид, а пустое