Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:
– Розовый костел… за земляным валом… там пруд рядом. Какой завтра день?
– Софьюшка, громче, не слышу… День какой завтра? Животворного Креста Господня пятница.
– Только бы он не ушел. Только бы дождался…
Увезли Софью утром. Недотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока.
Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековых вороны, стали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать – бесполезно, но уж покуражилась вволю!
– Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! – кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: «А-а-а!»
– Остудишь ты свой нрав бешеный! – вопила клирошаня Марфа. – В Микешином скиту и не такие смиренье обретают!
– Захар! Да помоги, Захар, – причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.
Когда спеленутую в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно закурносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у всех четверых поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали.
Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза.
– Спеленали… А?
Захар сморщился, сжал кулаки.
– Эдак все – вперемежку. Скука скучная, – сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой.
15
Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу.
Уснуть бы, уснуть…
Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра – черный скелет прежней католической пышности.
Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики, и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол.
Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты – все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага.
«Может, я плакал во сне? – подумал Алеша и промокнул рукавом мокрые ресницы. – Неужели и сегодня она не придет?»
Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыплет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать… Ах, Софья, Софья…
Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников