Бесконечное раскрашивание двери заняло все утро и часть второй половины дня. Пенелопа стояла наготове и по команде смешивала краски, миледи перед обедом несколько раз заглядывала в комнату, зажав платком нос (в этот день они часто пользовались растворителем мистера Фрэнклина), безуспешно пытаясь оторвать художников от их занятия. Когда они, наконец, сняли фартуки, отпустили (надышавшуюся растворителем) Пенелопу и счистили с себя грязь, часы показывали три пополудни. Они добились своего, закончили дверь к дню рождения и ужасно этим гордились. Грифоны, купидоны и прочее, должен признать, выглядели прелестно. Однако они были так многочисленны, так переплелись с цветами и узорами и так неестественно кувыркались, что после первоначального удовольствия от их созерцания в голове возникал неприятный сумбур, не проходивший несколько часов. И если мою дочь после утренних трудов стошнило на кухне для челяди, то виной тому отнюдь не разбавитель. Нет-нет! Он-то лишь вонял, пока сохнул. И если искусство требует жертв, хотя бы и от моей родной дочери, то пусть получит эту жертву!
Мистер Фрэнклин что-то наскоро перехватил с обеденного стола и ускакал во Фризингхолл. Якобы для сопровождения кузин, как он сказал миледи. А на самом деле, о чем знали только мы с ним, чтобы забрать Лунный камень.
Как во время всех крупных торжеств, я по обыкновению должен был стоять у буфета и следить, как обслуживаются гости за столом, что в отсутствие мистера Фрэнклина давало мне шанс хорошенько подумать. Разобравшись с вином и устроив смотр слугам и служанкам, назначенным прислуживать за столом, я ушел к себе отдохнуть до прибытия гостей. Пара затяжек (известно чего) и несколько пассажей известной книги, которую я уже упоминал на этих страницах, успокоили мою душу и тело. От дремоты, хотя я предпочел бы назвать это состояние задумчивостью, меня заставил очнуться стук лошадиных копыт за окном. Выйдя на порог, я встретил кавалькаду, состоящую из мистера Фрэнклина, кузена и двух кузин в сопровождении одного из старых грумов мистера Эблуайта.
Судя по виду мистера Годфри, он, как и мистер Фрэнклин, был не в духе. Мистер Годфри с обычной вежливостью пожал мою руку и выразил сдержанную радость, что его старый друг Беттередж держится молодцом. И все-таки над его головой нависала неизвестно откуда взявшаяся туча. Когда я спросил, как себя чувствует его батюшка, он лишь бросил в ответ: «Как обычно». Зато бодрости духа обеих мисс Эблуайт хватило бы хоть на двадцать человек, что более чем уравнивало положение. Не уступающие ростом брату, дородные, желтоволосые, розовощекие бабенки, не страдающие худобой и малокровием, с головы до пят излучали здоровье и веселость. У бедных лошадок, везущих их на своих спинах, дрожали ноги. Когда дамочки соскочили с седел на землю (без чужой помощи), то, клянусь, подпрыгнули, как резиновые мячики. Любая фраза обеих мисс Эблуайт начиналась с продолжительного «о-о-о», любое действие сопровождалось шумом и треском, они к месту и не к месту хихикали и взвизгивали по малейшему поводу.