Справа от царя, в кресле из слоновой кости, восседала по-эйнемски одетая женщина с неплотной вуалью на горделиво вскинутой голове. Артимия – царица-мать, в прошлом знаменитая гетера из Иола, а впоследствии жена царя Нахарахаддона. Некогда её красоту воспевали лучшие поэты, первейшие из мужей Эйнемиды добивались её благосклонности, а правитель Мидонии совершил ради неё больше глупостей, чем за всё время царствования. Чтобы заполучить свою красавицу, он едва не объявил войну Иолу, но, к счастью для иолян, Артимия согласилась принадлежать царю царей при условии, что войдёт в его дом одной из полноправных жён, что и было исполнено – к ярости мидонийских вельмож, чьих дочерей приравняли к чужеземной блуднице. Так Артимия из Иола вошла в легенды как женщина, чья красота едва не развязала войну, и как гетера, ставшая царицей. Её историю представляли на театральных орхестрах, а современники дали ей прозвище Исмена, в честь легендарной красавицы, из-за которой сыновья царя Мелея затеяли братоубийственную рознь.
За спиной царицы-матери расположились два могучих мужа, одновременно похожие и непохожие друг на друга: светлокожий и светловолосый эйнем и смуглый одноглазый мидонянин с уродливым шрамом на лице. Каллифонт, сын Алкмета – некогда главарь наёмного отряда, ныне же верховный военачальник, и Эшбааль хаз-Гуруш – начальник пешей стражи, вдохновитель заговора, усадившего Нахарабалазара на трон. Шрам на лице Эшбааля оставил топор неистового царя Ушшурбалиссара в ночь, когда младший из сыновей Нахарахаддона Мудрого пришёл к власти.
– Повелитель шести частей света, явился тот, кто ослушался тебя и поднял руку на твоих слуг.
Неприятный скрежещущий голос прозвучал негромко, но шум в зале тут же стих, и все обернулись на вошедших. Толпа раздалась, словно стая мелких рыбёшек перед хищным тунцом, и вперёд вышел коренастый мужчина в тёмных одеждах, резко отличавшихся от пёстрых нарядов придворных. Неровный череп, слегка покрытый тёмным пушком, чёрная с проседью густая щетина, крючковатый нос и заострённые уши придавали его облику нечто обезьянье. При взгляде на Энекла с Диоклетом его маленькие, глубоко посаженные глазки полыхнули такой злобой, что, несмотря на жару, захотелось зябко поёжиться. Этот взгляд наводил на мысли о могильном холоде тюремных подвалов.
– Вот как! – Царь резким взмахом руки отпустил чиновника, и тот скрылся в толпе придворных. –