Через несколько минут улочка оборвалась, и перед Мендом открылась площадь – широкое пространство, заставленное сотнями грязных лавок и лотков. Мир, ограниченный стенами домов, вдруг раздался вширь, сделался просторнее, вольнее. Менд проходил через площадь, впитывая происходящее на ней: затихающий шум торжища, крики, смех распутниц, вонь навоза и грязных тел сервусов, ругань и проклятия. Хотел бы сын палача затесаться среди этих людей, да только на площади любой, завидевший рослую фигуру в багряной тунике спешил убраться от неё поскорее. Взгляд Менда упал на широкий помост, на котором были установлены балки: три вертикально и две поперечно. Завтра ему предстоит вздёрнуть на нём очередную жертву закона.
Взгляд оторвался от виселицы и устремился вверх, к собору Лиходеев, где эклессиары возносили молитвы за упокой душ отъявленнейших мерзавцев, дабы их грехи не вышли на улицы Левантии после казней. Кровавые лучи расщеплялись на острых чёрных башнях собора. По телу пыточного мастера пробежала дрожь при виде стрельчатых, возносящихся к небу шпилей, мощных колонн, огромных контрфорсов и мрачных карнизов, украшенных множеством чудовищ и бестий, скалящих в ухмылке зубы. Собор Лиходеев собрал все известные людскому роду грехи, дабы сервусы, узрев детей Алой Девы, склонялись к добродетели. Большие ниши под навесами крыши глядели на него, будто уродливые глаза Госпожи Грехов. Где-то её слуга прямо сейчас готовил очередное злодеяние против спокойствия и мирной жизни горожан.
– Когда тебя поймают, я на твоём примере покажу жителям Левантии, как жестоко бывает божественное правосудие, – прошипел Менд и свернул к Дому Дыма, району, где находился фамильный дом столичных палачей.
***
Менд скрипел половицами. Вечные сквозняки гуляли по комнатам ещё в пору, когда дом достался деду Менда вместе с должностью палача. До ушей донёсся грохот хлопнувшей в глубине двери, а по крыше снова заскребло ветвями старое дерево. Наконец он добрался до комнаты отца: не очень просторного, но тёплого помещения в центре дома. Здесь всё ещё витал запах Тоса Винума – едва ощутимый, слишком привычный, понемногу сгорающий в огне большого камина. Через единственное окно на пыльные доски пола просачивался серый лунный свет. Менд запалил свечу и сел на кровать. Где-то в дневнике отца должна была быть заметка о тех, с кем ему предстоит встретиться нынче ночью. Отец всегда делал важные для себя записи в этом увесистом, оплетённом кожей томе. «Труд всей моей жизни» – не раз слышал Менд слова отца. Пальцы водили по шершавой пожелтевшей бумаге, пока глаз не зацепился за нужные слова.
«Святая эклессия, дабы сохранить непорочность человеческого духа и уберечь живых от пагубного влияния грехов, издала специальный эдикт, призванный уберечь от нечистоты. Теперь только эклессиары, врачеватели и палачи могут прикасаться к мёртвым. Обмывать