Фьюить – и еще одним статистом-персонажем стало меньше.
– Значит так, Саитыч, – обратился заведующий к вытянувшемуся по стойке смирно дюжему санитару, – остаешься здесь за старшего. Пришлю под твою команду еще троих. Ваша задача: обеспечить полный покой и порядок в палате. Чтобы больные, во избежание всяческих осложнений, связанных с их здоровьем, находились на своих койках в горизонтальном положении, кверху животами, бесед не вели, руками не размахивали. Приказ ясен?
– Так точно!
– Вопросы?
– А ежели они того…
– А ежели того, разрешаю применить обездвиживающие ремни и обеззвучивающие кляпы. Всем необходимым вы будете снабжены. Обед в очередь по одному. Вахта – шесть часов. Затем вас сменят. Еще вопросы есть?
– Никак нет!
– Сверим часы, Саитыч…
Если кое-кому из любезных читателей показалось, что бунт на этом был подавлен, мятежники укрощены, то спешу его обрадовать: как бы не так! Ни холодных ванн, ни электрошоков пациенты 16-й палаты не устрашились. Наоборот, – нас мало, но мы в казенных пижамах! – преисполнились дерзости, столь характерной для революционных масс, полагающих, что они сожгли за собой все мосты и из идейного упрямства отказывающихся разведать на всякий случай наличие брода.
Повстанческим инстинктом догадываясь, что главное в их деле внезапность, они до самого обеда пролежали неподвижно, в коварном смирении, ни разу не дав повода усиленному наряду санитаров применить ремни или воспользоваться кляпами. Но стоило нянечкам явиться в палату с обедом, как последовал мощнейший удар по всем больничным распорядкам, традициям и режимам: голодовка! Черепно-мозговые с самоотверженной непреклонностью борцов за светлое будущее отказались от пищи. Ни угрозы, ни уговоры не возымели действия. Сколько ни бились нянечки, упрашивая то одного, то другого повстанца откушать хоть ложечку за папу, за маму, за жену, за детей, ни шиша не добились. Черепно-мозговые держались стойко. Правда, был момент, когда иподиакон Атиков заколебался, смущенный предложением похлебать бульончику во имя Господа нашего, Иисуса Христа, но вовремя поданная Фарафоновым реплика («Даже во имя Христа, Василий, не стоит становиться Иудой!») удержала служителя Божия от соблазна. Впрочем, куда более тяжкие испытания выпали на долю Гультяева. Полагая его главным зачинщиком безобразия, за него взялась лично сама Ирина Петровна. Да как еще взялась! Расстегнула снизу халатик чуть не до пупка, уселась на стульчик возле голодовщика, закинула ногу на ногу и принялась грудным зовущим голосом уговаривать угоститься бульончиком, суля за каждую съеденную ложечку эротические кущи мусульманского рая. Договорилась до того, что даже клятвенно пообещала позволить ему потрогать ее в тех местах, где ему захочется – в случае если бульон будет покладисто уничтожен…
Гультяев (как в этом впоследствии убедится читатель) отнюдь не был аскетом. Никакой личной жизни вот уже две почти недели не имел. На