– Кто это сказал? – Мама вскинула брови. – Я ничего об этом не слышала.
– Но ты же спишь по полдня…
– Потому что всю ночь работаю!
Маму явно задели эти слова. Больше всего на свете она боялась оказаться плохой матерью. Это был её пунктик.
Конечно, вовсе она не была плохой матерью. Она отлично умела нас утешать. Разрешала смотреть наши любимые фильмы по телевизору. И могла составить самую длинную словарную цепочку. А ещё у неё был самый красивый в мире смех, хотя последнее время мы слышали его всё реже.
Надо признать, мама частенько бывала беспечной. И тогда могла забыть приготовить обед или дать нам карманные деньги. Порой она забывала подписывать важные родительские письма. И не выносила вида крови, если это была наша кровь. Папе приходилось самому заклеивать пластырем наши разбитые коленки – раньше, когда он ещё жил с нами.
– Ладно, подождём, что дальше будет, – проговорила мама. – Не хотите, чтобы я вам помогала – справляйтесь сами!
Мы с Морицем облегчённо выдохнули.
– Вот и отлично, – закивали мы. – Так-то лучше.
Фрау Волькенштайн
Гезина Волькенштайн – воплощение пунктуальности. С седьмым ударом церковных часов она появлялась в нашей гостиной. И так каждый вечер уже два месяца, и ни разу ни на секунду не опоздала. Опёршись на чёрную трость с серебряным набалдашником, она щёлкала пальцами, и мой брат послушно выключал телевизор, даже если показывали наш любимый мультик «Салиносы», даже на самом интересном месте.
– Добрый вечер, дети!
На Гезине Волькенштайн был белый жакет – такой пушистый, будто связанный из перьев маленьких гусят, вроде тех, что щиплют травку на лугу у крестьянина Петерманна. Брюки у неё были под цвет глаз: ярко-зелёные, как майская листва. А на носу – очки в золотой оправе, на самом кончике, чтобы можно было смотреть поверх стёкол.
Я задумалась: сколько гусей пришлось ощипать, чтобы связать такой жакет?
Будто прочитав мои мысли, Гезина Волькенштайн бросила строгий взгляд в мою сторону. Мне стало не по себе.
– Ну же, смелей, Мерле, – проговорила она. Голос у неё был низкий и раскатистый, звук «р» разливался словно воркование канарейки в период ухаживания. – Можешь спрашивать меня обо всём. Не годится забивать голову вопросами без ответов. Этак она совсем не сможет соображать.
Я почувствовала, как краснею.
– Ничего важного, – пробормотала я.
– Не бывает неважных вопросов, Мерле! Спрашивай!
Цвет глаз фрау Волькенштайн изменился: были ярко-зелёными, а теперь потемнели – верный признак того, что она недовольна.
– Я лишь подумала: сколько гусей пришлось убить, чтобы связать ваш жакет? – услышала я свои слова.
Гезина Волькенштайн громко вздохнула, ноздри её задрожали. Тёмно-зелёные глаза посмотрели на меня с возмущением.
– Ни один гусь не пострадал. Ни один! Птицы сами выщипывают себе пух, когда чистят перья! – прошипела она. – Ты должна бы это знать,