Не спать с телефоном, поставив тебя перед фактом,
Что я не страдаю, не лгу… ты мне больше не бог.
В семейном кругу я ломала комедию Данте,
Бросаясь по адской спирали в стотысячный раз,
То глубже, то выше, на шпильках, босой, на пуантах,
Давай тридцать два фуэте! Не потом, а сейчас!..
Нет, я не смогла. Балерине нужна точка. Точка.
Одна, до конца всех вращений, до грома похвал.
Всё было как в сказке: венчанье, сыночек и бочка.
Засмо́лена крышка. За что ты нас так наказал…
Нас штормом бросало среди всех земных океанов,
Но крепость твоей же печати спасала от вод.
Сынок подрастал, исчерпались блужданья в туманах,
И новые люди добавились в наш хоровод.
Счастливый финал не всегда тот, что ждёшь изначально,
И можно не верить, но всё же идти через ад —
Нелепо, смешно, безрассудно порой и печально —
Возможно, не в рай, но уж точно ни шагу назад.
Честность
Вдруг что-то внутри провалилось на самое дно,
Проклятая, гадкая, мерзкая, вечная честность.
То давит петлёй, то влечёт в гробовое окно,
Срывая покровы, давя на корню неизвестность.
Не скрыться за дверью счастливой, беспечной семьи
И в детской, где куклы и звери смеются, немые,
На кухне, где пахнет уютом с шести до восьми,
В подъезде, где кнопки звонков без имён, номерные.
Кому-то прописана ложь, как примочка на лоб,
Её же кладут под язык, чтобы в кровь проникала.
Но честность, сродни лихорадке, бросает в озноб
И сказки людей разбирает по швам и лекалам.
Что взъелся весь мир на тебя? Да и я, уж прости,
Тебя ненавижу за то, что одна ты такая:
Мне шепчешь, что он не со мной, что с восьми до шести
Любимой другую, несносную мне, нарекает.
«Есть имя, которого я не касаюсь…»
Есть имя, которого я не касаюсь
Ни словом, ни делом, ни рифмой, ни прозой.
Оно непохоже на детскую шалость,
Оно одиноко, легко и серьёзно.
В нём что-то от Франции, центра Парижа,
От книг «Галлимар» на прилавках у Сены,
Одно это имя и слышу, и вижу
Не русским, а местным, с косым удареньем.
Оно бы смотрелось на старой пластинке,
Носило бы шляпу, перчатки из кожи,
Высокие кудри, смешные ботинки,
Билеты в Гарнье только в пятую ложу.
Его не повесить на шею цепочкой,
Нарочно не спрятать в кулоне с секретом,
Оно – в опечатках, в разрозненных строчках,
В желтеющих вырезках старой газеты.
Его столь открытые гласные звуки
Всегда равнозначны, в любом переводе,
Но стоит поднять для приветствия руки —
Оно замирает в торжественной коде.
Есть имя, которое я не тревожу,
Оно дышит оперой в призрачной ложе.
«Вяжу в узлы твои футболки…»
Вяжу