С утра на верхушках Аксиньиных скул – румянец, в молодом блеске глазá. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:
– Ты чего?
– А чего я? – Аксинья вспыхнула.
– Блестишь, будто постным маслом намазанная.
– От печи жарко… в голову кинулось. – И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?
Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась.
– Ты ко мне, Машутка?
– Выдь на-час.
Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи, зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.
Аксинья опасливо глянула в сторону мужа.
– Ты, никак, куда-то собираешься?
Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из печурки колоду карт и кисет.
– К Аникушке пойду, посижу трошки.
– И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До кочетов просиживают.
– Но, будя, слыхали.
– Опять в очко будешь играть?
– Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.
Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка.
– Пришел ить Гришка.
– Ну?
– Переказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.
Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.
– Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать?
– Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь.
Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу.
– Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко… Ну, что я? Погоди, скажи ему, что я скоро… А где он меня перевстренет?
Заходи в хату.
– Ох, нет!..
– Ну ничего, я скажу ему, он выйдет.
Степан надел сюртук, тянулся к висячей лампе, прикуривая.
– Чего она прибегала? – спросил между двумя затяжками.
– Кто?
– Да Машка Кошевых.
– А, это она по своему делу… юбку просила скроить.
Сдувая с цигарки черные хлопья пепла, Степан пошел к двери…
– Ты ложись, не жди!
– Ну-но.
Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходившего Степана. Ветром схватило искорку цигарки и донесло до окна. В оттаявший кружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламенеющей цигарки полукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку.
В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки – девичье свое приданое, – задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Из мелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксинья дождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и, прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка