«Опять тревога, опять мы ночью вступаем в бой!
Когда же дембель, я мать увижу и дом родной…
Когда забуду, как полыхают в огне дома,
ведь здесь стреляют, здесь, как и прежде идет война…
Кто не увидит за крышкой гроба родную мать,
Кому досталась судьба такая – в цинке, в земле лежать…»
Мне шестнадцать лет и от этой песни мне становится невероятно дурно. Меня поглощает невероятный ужас, от одного только слова – Афган, цинк, и от рыжего, словно подпаленного лица нашего сержанта. От его выбитых зубов и покрасневших глаз. Зачем он снова хочет в Афган? Он сказал, что мы оттуда не уйдем, слишком много погибших, нельзя уходить. Этот контуженный сержант снова рвется туда, невероятно, просто нереально. Ему двадцать, и он ничего не боится, а я в панике. А что такое – «контуженный на всю голову»? Черт его знает, придет время, узнаем.
Я открыл глаза, рядом со мной довольные товарищи, десантура дремлет в брюхе транспортного самолета. Мы летим в Афганистан. Я давно не такой, как был в шестнадцать, я почти не боюсь, совсем немного, это должно пройти. Говорят, у молодых солдат так бывает, предбоевая дрожь, потом пройдет…
Там – «за речкой» все изменилось. Нас стали учить делать то, что не свойственно делать нормальному человеку в обычной, мирной жизни. Из нас стали делать «боевых-роботов», без страха, упрека, жалости к врагам. Из нас стали вытравливать душу, закалять, ломать, а потом бросать из вертолета в пекло. Вначале на снег Прибалтики, чтобы ничего уже не боялись, чтобы даже не думали о страхе. «Смерти нет», – сказал командир роты, отряхивая валенки от рыхлого снега после прыжка с Ила. Неужели он прав? А что тогда есть, забвение, конец фильма, под названием жизнь?
Нормально, нам доверяют, мы хорошо отстрелялись на горном полигоне в семи километрах от Кабула. Нас скоро начнут бросать в горы, ущелья, на холодные вершины. Только с одной целью, как нам говорят отцы-командиры: «Разворошить душманское гнездо и уничтожить…» Уничтожить, кого? Разве за этим мы прибыли в Афганистан? За тем чтобы увеличивать чью-то боль и страдания, и самим лечь в этих черных горах, превратиться в белые кости, обглоданные местными шакалами, орлами и черепахами. Кто тут еще обгладывает кости, да, лисы и многочисленные дикие собаки, помощники пастухов. Сколько там лежит русских костей на дне ущелий и горных рек, в ржавых, сгоревших бронемашинах, кто считал и собирал трупы русских воинов? До сих пор они лежат там, сотни бывших живых парней. Теперь только кости, белые, словно снег. Страшно?