Как я не стал психом. Антон Прус

ведь лес такой же, как и раньше, электрички, пьянчужки на платформах, круглые листья водяных лилий, мелкая рыбешка у дна и большие щуки, пойманные на жерлицы, – все такое же, как и раньше. Почти такое же. Только сейчас ты весь покрыт каким-то слоем пыли, и ее не стереть, как ни мойся, и эта пыль от сапог, когда мы идем строем в баню по Литейному мосту через Неву, это пыль от ветра на картофельном поле, пыль от циклевания пола стёклышком в казарме. Это пыль от высохшей за два году души, – ты идешь, а она осыпается за тобой серой пылью… Если такая жизнь – это теперь норма, то может лучше быть ненормальным? Невольно начинаешь присматриваться к тем, кто не может быть таким как все. Кто это? Это наши сумасшедшие. И на фоне ровного строя одинаковых курсантов – психи особенно видны. В нормальной жизни, когда все такие разные, живут каждый у себя дома, одеваются кто как хочет, ложатся спать когда кому вздумается, – ненормальные могут спрятаться. А может просто, когда никто на тебя не кричит, – и душа кричит меньше, и безумие может долго спать внутри. В казарме все иначе. Ровные ряды одинаково одетых и одинаково подстриженных подростков, и любое отличие – на виду. Безумие, то, что ты не можешь контролировать, сразу выскакивает из тебя. Сержант Гузименко прекрасно пел. Он был с западной Украины, и когда мы шли строем, он запевал свои высоким альтино:

      Розпрягайте, хлопцi, конi та лягайте спочивать,

      А я пiду в сад зелений, в сад криниченьку копать.

      Маруся раз, два, три – колина, чернявая дивчина,

      В саду ягоды рвала.

      Пел он пел, а потом поссорился со старшиной курса, и тот запретил Гузименко петь. Сержант стал каптерщиком, заведовал кладовкой, подсобным помещением, где складировались всякие швабры, ведра, зимняя одежда иткакие-то вещи. Трудно сказать, что происходило у него в душе. О самом тяжелом мы не только не делимся, но можем и сами не знать – что там ворочается в груди. Только сержант запирался в каптерке один, а по ночам ходил курить в туалет. Через пару месяцев кто-то заметил, что сержант взял чужую красивую ручку. Вор! – тихонько проносилось по рядам марширующих курсантов. И какой-то идиот ночью прибил гвоздями его сапоги к паркету. Утром, перед зарядкой, сержант вставил ноги в сапоги, но пойти не смог, упал, а все стояли вокруг него, в трусах, и ржали… Еще через месяц у него в каптерке нашли несколько сотен ручек, карандашей, десятки тапочек, сотни ложек и вилок, и еще кучу ненужных вещей. Гузименко пропал. Говорили, что он в клинике психиатрии с диагнозом шизофрения, и клептомания – это проявление его болезни. Никому не было стыдно за тот смех над больным сержантом. Мы все были здоровыми и хорошими, не сумасшедшими. Украинцам везло на безумие, а мы, ленинградцы, даже злорадствовали, ведь хохлы называли наш любимый город – городом казарм и помоек… В любом случае, никакого сочувствия мы не испытали, когда на построении старшина курса Шадрин, очень провинциальный, с огромной головой и лицом якута, хотя был одесским евреем, приказал выйти из строя киевлянина Подбельского. Парень был странным: очень длинный,