Товарищ его – гладко выбритый, широкоплечий, с невытравливаемой военной выправкой, бросил на дерево небрежный оценивающий взгляд и коротко уронил:
– Лет триста, – и отвернулся, устремив непроницаемый взгляд в сторону светлой просеки, над которой быстро рассеивался рассветный туман, похожий теперь на медленно опадавшую золотистую тюлевую занавеску.
И непонятно было – любуется ли он летучей холодной прелестью первого осеннего утра или взгляд его повернут внутрь – в таинственную брутальную душу, поставленную и воспитанную совсем не так, как привык развязный московский гуманитарий. Зато и сомневаться не приходилось в том, что интеллигентская хитрость собеседника им давно разгадана, и, ничуть не уставший, крепко сбитый, в свое время привыкший к дальним броскам с полной выкладкой, он снисходительно дает жалкому школьному учителешке время отдышаться.
– В прошлом году в этот день линейки во всех школах шли… – грустно пробормотал тот, подслеповато щурясь на сверкающие стразы росы, дружно вспыхнувшие там и тут в желто-зеленой ажурной вязке березовой листвы. – Цветы кругом, банты у девчонок белые… И в ноль седьмом, когда мои в первый класс шли, так было, и в девятьсот восемьдесят четвертом, когда – я сам… Казалось, всегда так будет… И вот…
– А мой, может, и вовсе не пойдет, – жестко сказал Макс, оттолкнувшись плечом от ствола, к которому было прислонился; он метнул в учителя спокойный, но все-таки едва уловимо презрительный взгляд: – Все, кончен привал. Ведите дальше, Станислав. Хорошо дорогу помните?
Стас послушно подхватился:
– Да-да, конечно… Это дерево, у которого вы стоите, – как раз приметное. Видите – я специально ветку сломал, видите? Это я так дорогу отмечал. Теперь нам туда, наискосок, метров двести – и будет большой такой муравейник, а оттуда уже совсем близко… Только везде эти стволы проклятые… Будто в тайге после Тунгусского метеорита, честное слово. Шею свернешь, пока перелезешь… И сучки острые отовсюду торчат… Того и гляди… Гм…
Станислав без крайней нужды и не пытался перелезать через постоянно преграждавшие путь то почти лежачие, то под углом сломавшиеся деревья, а, скрючившись, кое-как протискивался, иногда даже проползал под ними, зеленя на спине и животе свою опрятную бежевую курточку, а когда перебираться через них все-таки приходилось, то выглядел неуклюжим состарившимся отличником, застрявшим верхом на спортивном «коне» на потеху всему классу. У созерцавшего эти унизительные маневры Максима чуть дрожал левый уголок когда-то раз и навсегда обветренного рта, а глаза превращались в острые стальные буравчики.
«Классовая неприязнь, – постановил про себя прекрасно замечавший непроизвольную, но достаточно выразительную мимику спутника педагог. – Тут никакая демократия не поможет… А я еще и в очках к тому же», – будучи образованным москвичом в пятом поколении (далее в глубь веков осведомленность не дотягивалась), он считал себя в полном праве так думать.
И ошибался. Глядя на него, Максим, умудренный почти всем спектром тяжелого человеческого опыта, просто испытывал странную грустную зависть: он тоже мог поступить в институт сразу после школы в середине девяностых. В точных науках шарил нормально, а с сочинением на вступительных уж как-нибудь поднатужился бы – да и тех, кто математику и физику на пятерки сдал, на русском особо не валили, потому что к последнему экзамену конкурса в технических вузах уже почти не было… Да как-то не поперло – в их роду ни про кого с «вышкой» и не слыхали, не поняли бы его батяня с маманей… Школа – армия – завод, об ином не помышляли. Да кто ж знал, что армия обернется кровавой бойней, а когда оттуда полуживым выберется, заводы уже прочно встанут, и судьба ему другой путь укажет – по охранному ведомству: вроде, и при оружии, и при деньгах каких-никаких – а все ж обслуга и обслуга, как ни посмотри… Другое дело Стас этот – руки чистые, всю жизнь теплый и сытый, рассуждает, небось, все про умное; даже в зубы за всю жизнь не получал ни разу, не то что пулю в живот, двойню вырастил в отдельной благоустроенной квартире, жена хоть и ровесница, за полтинник, – да выглядит не старше его, Макса, Катюхи тридцатипятилетней… И не из белых воротничков – действительно презренного офисного планктона, а, вроде, нужным и нелегким делом занят человек, детей истории учит, не зря хлеб свой ест. Ну, а что хлюпик – так это издержки: просто не потребовалось ему в жизни физическую силу развивать – головой работал. А мозги, известно, ценнее рук и ног… И жена – по книгам там что-то – в Ленинке научным отделом заведует: недавно Катюхе толстый журнал показывала, целую статью в нем написала про какие-то летописи. Макс сына своего, когда подрастет, обязательно в Третьяковку водить будет, и в Большой театр, и в Кремль по всем церквям, какие там есть, и на экскурсии всякие… В Питер обязательно свозит: сам только раз ездил – дух захватило, так красиво… Нет, неправы были его предки в том, что знать всего этого не желали, – дескать, дело надо делать, а не дурью маяться… Он своего сына по-другому воспитает, обязательно высшее образование ему даст, когда тот подрастет и школьный аттестат получит… Макс резко остановился, словно налетев на стеклянную стену: «Вот идиот. Аттестат, как же. Ему бы еще родиться. Живым и здоровым…».