Далее, в эпоху Фуси, в конце второго тысячелетия до нашей эры, арийцы вторгаются в Китай, принеся туда свою сложившуюся письменность, схожую с пиктографией Шумера. Известно, что шумерское письмо появилось в конце четвёртого тысячелетия до нашей эры в Южном Междуречье уже как сложившаяся и даже угасающая система. То есть она была привнесена туда в период распада пиктографии. Но из какого источника? Кем привнесена? Не теми ли, кто позже принесёт её и в Китай?
Он замолчал и сосредоточился на своих мыслях. Я не тревожил его вдумчивого покоя. Но у меня не было в голове повествовательного строя будущей работы. Сенсация, конечно, прозвучала, но его опасения оказались ненапрасными – я мог бы только оскандалить ею традиционное мышление обывателя, ничего не вложив в его типически сложенный умишко. Для меня эти «благородные» были просто мёртвой материей исторического прошлого. Ну и что из того, что они первыми приручили лошадь, придумали повозку? Кого это теперь может взволновать? Куда фактурнее их сочетаемость с фашистами. Это же скандал, оживление общественного покоя. Придумать можно так: сама история обвиняет «благородных». То есть не фашисты придумали себе мистическую историю, а именно арийцы сочетаемы с этими изуверами. Вот ракурс! И главное – ничто не выпадает из традиционного мышления. Профессор, правда, с этим не согласится, но на него плевать.
Мой собеседник вдруг поднял голову и сказал:
– Меня всегда в истории особо занимал один вопрос – как случается, что живой, обычный человек, такой, как мы с вами, вдруг становится божественной персоной? Чего стоит его жизнь, если современники находят её проявлением божественного бытия?
На эту мысль профессора я уже не обратил внимания.
Был поздний вечер, когда мы покидали профессорскую квартиру в Спасоналивковском переулке. За окнами шуршал осенний дождь. В подъезде гулко отзвучивали наши шаги.
– Как ваши впечатления? – деликатно спросил попутчик.
– Через край, – ответил я, поглощённый совершенно иными мыслями. Он толкнул перед собой дверь подъезда и, прижимаясь к ней, пропустил меня вперёд. В лицо ударил свежий разлив ночного воздуха. Пахло травами. Я шагнул и обомлел – перед нами простиралась… степь. Первой же мыслью было кинуться обратно в подъезд. Мы стояли как вкопанные и созерцали степь. Абсолютная реальность, необъяснимая, несуразная для потерявшегося в ней рассудка, убеждала нас в том, что это – степь. Настоящая, ковыльная. Наклонившись, я потрогал траву рукой. Никаких сомнений. Странная галлюцинация, должно быть, настигла сразу нас двоих.
– Что это? – наконец спросил мой попутчик.
– Степь, –