Ночь прошла, и пришел рассвет,
Ветер стих и затихло море.
Встало солнце и озарило
Красные маки – души героев.
В прозрачной тишине зала голос Ивана набирал силу, рояль звучал все громче и торжественнее, и сам Бобров преображался.
Бог в небесах молча смотрел
На миллионы смертей.
Красные маки – это глаза
Его убитых детей.
И снова – перепад, и чуть слышно, но достаточно отчетливо, с глазами полными слез, Иван Николаевич от пиано к форте продолжил:
Мать Богородица в жемчуге слез
Тихо несет свой покров.
Красные маки – пролитая кровь
Ее погибших сынов.
Наклонив голову, как в монументе над могилой павших, Иван печально и тихо завершил:
Красные маки, красные маки,
Горе и радость наших побед.
Красные маки, красные маки
Будут цвести тысячи лет.
Несколько мгновений стояла тишина, в этой тишине Бобров вернулся на свое место, аплодисментов не было, да и быть не могло. Все понимали все. Карамзин, прорвав блокаду молчания и тишины, встал с очередным тостом и сказал несколько слов о силе искусства в общей победе на войне. Вечер пошел на медленное угасание и, обмениваясь адресами и впечатлениями, участники военно-исторического клуба стали расходиться.
Сын Карамзина предоставил микроавтобус, и всех развозили по ближнему и дальнему кругу. Адмирал жил рядом, в адмиральском доме, и по традиции друзья проводили его. Проходя мимо первой соборной гарнизонной церкви Архистратига Михаила, адмирал перекрестился, чего раньше за ним не замечалось. Но друзья оставили этот жест без вопросов и комментариев. Последними по дальнему кругу разъехались Орлов, Победимцев и Адлер. А Карамзин прекрасной июльской севастопольской ночью провожал московских гостей до городской гостиницы на Владимирской горке. Москвичи под впечатлением вечера и, главным