Лица. Тове Дитлевсен

почувствовав себя прозрачной, словно вырезанной из бумаги. – Он тебе об этом рассказал?

      – Ты сама во всем виновата.

      Гитте беспечно сунула склянку в карман джинсов и уселась рядом. Такая очаровательно безобразная. От нее пахло пóтом. Лизе широко улыбнулась. Комната наполнилась страхами, как жидкостью. Часы в столовой пробили восемь.

      – Вчера вечером он приходил к тебе за утешением. Хотел, чтобы всё снова наладилось, Лизе. Он был готов вернуться – чтобы и мысли не возникало о неверности. Хотел лечь с тобой в постель. Но ты устала, собиралась уснуть и совсем ничего не поняла.

      Голос выдавал, что терпение у нее на пределе. Она уперлась локтями в колени, лицо покоилось в люльке из сложенных ладоней.

      – Гитте, – сказала Лизе, – сделаешь мне кофе?

      – Боже, конечно. За кофе и поговорим.

      Лизе сняла халат и снова залезла под одеяло. В его хорошо знакомых складках не было ни капли сна. Она подумала, что сегодня нужно позвонить Наде. Лизе склонялась к приятному и непоколебимому представлению Нади о ней. Наде она казалась впечатляюще терпимой, но та путала терпимость с безразличием. Чтобы быть терпимой, нужно быть сопричастной. Откровенность, подумала она, большего Гитте сейчас от меня и не требует: всего-навсего частицу моей души, проявление чего-то человечного. Так и пройдет еще один день, прежде чем ненависть вырвется на свободу.

      – Так, тебе нужно что-нибудь поесть. Я только что испекла белый хлеб[2].

      Устроившись на стуле, на котором Герт сидел по вечерам, Гитте разливала кофе по чашкам.