– Как спалось, гостюшко? – спросил Фрязин, глядя на него пытливо. – Шум не разбудил ли?
– Какой шум? Вроде не слыхать было ничего, – беззаботным тоном отозвался Андрей и похлопал аргамака по шее.
– Да я, вишь, в ночь работал, заказ срочный приспел, так… сам понимаешь, то подпилок уронишь, то клещи со стола загремят. Сон, значит, у тебя крепкий!
– Не жалуюсь, Никита Михалыч, спать я горазд. Только головой до подушки, и как в омут.
– То добро, – повеселевшим голосом сказал оружейник. – Отца-то как зовут?
– Звали Романом.
– Давно ли похоронил?
– Тому шестнадцать годов – в пожаре оба сгинули, и отец, и мать. Когда царь женился, помнишь?
– Как такое позабыть! – покачал головой Фрязин. – Народу в том пожаре погибло – не счесть… Обедать останешься, Андрей Романыч?
– Прости, недосуг. Может, в другой раз пригласишь – не откажусь, а сейчас… Дозволь только с ней попрощаться.
– Это с кем же? – прикинулся Фрязин.
– С дочерью твоей, с кем еще.
Фрязин нахмурился, помолчав, потом кликнул работника, подметавшего и без того чистый двор:
– Тимошка! Скажи там Онуфревне, чтоб Настю вниз позвала…
Та не спешила – появилась, когда уже Орлик был заседлан, и подошла к отцу, не глядя на Андрея.
– Звал, тятенька?
– Попрощайся с гостем. Да повинись за вчерашнее, по твоей милости человек мало не убился!
Настя, не поднимая глаз, в пояс поклонилась Андрею:
– Прости, сударь, за мою девичью дурь. Не взыщи, я не хотела…
– Помилуй, Настасья Никитишна, за что мне тебя прощать – лошадь виновна, да и то не диво, что испугалась, с шумом всем этим. Вон, Орлик мой – конь ратный, привычный – и то вчера все ушами прял…
К Фрязину подошел работник:
– Слышь, Михалыч, там железо привезли, что заказывал, полосовое. Сам поглядишь аль мне принять?
Никита поколебался, глянул на дочку, на сотника, словно решая, можно ли оставить их вдвоем. Потом махнул рукой и пошел прочь. Настя, не поднимая глаз, спросила негромко:
– Ты с нами отобедаешь?
– Спаси Бог, недосуг мне нынче, Настасья Никитишна.
Она, легко вздохнув, взмахнула ресницами, смотрела на него уже не таясь. И вдруг прыснула еле сдерживаемым смехом, прижав к губам пальцы:
– Ох ты ж и потешный в этой тряпице – ровно турок в тятиной книжке…
– Какой турок?
– А в книжке иноземной нарисован, у него на голове так же вот накручено!
– С тобой поведешься,