Холодные капли со штукатурки купола упали на тело Шахрбану, заставив ее вздрогнуть и растерянно оглядеться.
– Да разрази меня Аллах, сколько же я спала?!
Она открывает крышку мыльницы и достает мыло для лица. Торопливо намыливает им черную банную рукавицу и начинает тереть свою кожу, вполголоса читая молитвы. Порой в бане у нее случаются эти состояния, и на несколько минут она забывается, однако…
“Наверняка от жары это, от пара…”
С тревогой она смотрит через форточку в потолке на небо: уже совсем светло.
“Пошевеливайся! Солнце вон как высоко…”
Она оглядывается по сторонам. Баня пустеет; большинство народу уже разошлось. Только две женщины в бассейне, и одна, сидя на лавке, моется мочалкой. Ни крика, ни шума. Женская баня, а такая тишина! Словно кладбищенская. Где же те болтушки и хохотушки? Где сплетницы и юмористки? Где знаменитое женское злословие? Пересуды о мертвых и живых, о беременных и порожних? О том, чей муж неспособен, а чей деловит? Вон та луна четырнадцатой ночи, поднимающаяся из бассейна, кто она? А вон то солнышко ясное, чьи прекрасные локоны потеряли уже цвет и нуждаются в порции хны – из какого она квартала?..
Шахрбану выливает на себя несколько ковшиков чуть теплой воды и направляется к выходу из парной. Гардеробщица ловко выдает ее узелок, одновременно подавая банную простыню:
– С легким паром!
– Спасибо!
Шахрбану быстро вытирается. Надевает через голову свое цветастое ситцевое платье и застегивает на груди пуговички. Вся ее одежда – с пуговицами, чтобы удобнее было давать грудь малышу. Вдруг ее обжигает тревога: “У тебя дома четверо детей, а ты приплелась в баню – и чего тут рассиживаешься?”
Груди заболели. На голову накинула чадру. Заплатила за баню и вышла на улицу: из тьмы на свет, от тоски и тревоги – к беспокойству и страху.
Лицо она прикрыла рукой, чтобы чужие взгляды не падали на ее раскрасневшиеся щеки. Так волновалась, что забыла: платок-чадра и так уже прикрывает ее. Жестокий холод залезает под чадру и ворует банное тепло. Шепча “бисмилля”, она миновала разрушенное водохранилище и направилась к проспекту. Вот в сторону площади идут строители и разнорабочие. Вот из переулка вывернул старик: это садовник, и с кушака его свисает длинное лезвие косы. Шахрбану знает его, он – родственник ее мужа Кербелаи. Она с достоинством здоровается с ним, не отрывая глаз от земли. Ей стыдно, что она вся горит румянцем.
– …О Кербелаи что слышно?
– Прислал письмо из столицы. Передает привет и обещает к празднику быть.
Она попрощалась – и не успела ступить на новенький асфальт проспекта, как в ухо ее, словно булыжник, ударил грубый голос:
– Вы, женщины, просто не люди… Разве государство не издало категорический запрет появляться