Очень беспокоило меня состояние моих рук, не привыкших к грубой работе. Ногти потеряли свой цвет и почернели, а грязь так въелась в кожу, что ее нельзя было удалить даже щеткой. Потом на коже пошли болезненные пузыри, а один раз я сильно обжег себе руку, потеряв равновесие во время качки и ударившись о кухонную плиту. Колено мое тоже не поправлялось. Опухоль не опадала, и коленная чашка все еще была не на месте. Необходимость сновать по кораблю с утра до ночи не могла ускорить выздоровление. Мне необходим был покой, как важнейшее условие для поправки.
Покой! Раньше я не знал полного значения этого слова! Я отдыхал всю свою жизнь и не сознавал этого. Но теперь, если мне удавалось посидеть полчаса, ничего не делая и даже не думая, это казалось мне самым приятным состоянием на свете. Но с другой стороны, это было для меня откровением. Теперь я буду знать, как живет трудящийся люд. Я не знал, что работа так ужасна. С половины пятого утра и до десяти вечера, я – общий раб и не имею ни минуты для себя, кроме тех кратких мгновений, которые мне удается урвать в конце полуденной вахты. Стоит мне остановиться на миг полюбоваться сверкающим на солнце морем или посмотреть, как матрос взбирается на реи или бежит по буг-шприту, как тотчас за мной раздается ненавистный голос: «Пойдите сюда, Горб! Нечего там лодырничать!»
На баке замечаются признаки дурного настроения и ходят слухи, что между Смоком и Гендерсоном произошла драка. Гендерсон, видимо, не боится охотников. У него медлительная натура и его трудно раскачать, но, верно, его раскачали, потому что Смок ходит с распухшими глазами и за ужином глядит особенно свирепо.
Перед ужином я наблюдал жестокое зрелище, характеризующее грубость и черствость этих людей. Среди команды есть новичок по имени Гаррисон, неуклюжий деревенский парень, которого, вероятно, жажда приключений толкнула на это первое плавание. При слабом ветре шхуна плохо слушалась руля. В таких случаях паруса часто приходится менять и наверх посылают матроса перекинуть гафель марселя. Почему-то, когда Гаррисон был наверху, шкот защемило в блоке, через который он пропущен на конце гафеля. Насколько я понимаю, существовало два способа освободить его: спустить фок, что было сравнительно легко и не сопряжено с опасностью, или забраться по гафелю до самого его конца – предприятие весьма рискованное.
Иогансен приказал Гаррисону подняться по вантам. Всякому было ясно, что мальчишка трусит. Да и не мудрено испугаться, если нужно подняться на восемьдесят футов над палубой и доверить жизнь тонким, раскачивающимся канатам. При более ровном бризе опасность была бы не так велика, но «Призрак» покачивался, как пустая скорлупа, на длинных волнах и при каждом качании паруса хлопали и полоскались, а ванты то ослабевали, то снова натягивались. Они могли стряхнуть с себя человека, как кучер стряхивает