А потом я уехал в Абалаково, в большой, по местным меркам город. В Шахтах тогда служил отец Алексей, и, кажется, ничего не поменялось – приход собирался, шли службы, подрастали дети. Я приезжал иногда, несколько раз в год, обнимал знакомых прихожан и знакомился с новыми, рассказывал о новых приходах и планах, и был так увлечен, что не сразу заметил, что Лерки нет. Потом спросил отца Алексея, тот махнул рукой: «Пьет Лерка» – «Что?! Как – пьет?» Алексей горестно развел руками, рассказал. Оказывается, Лерку не перевели одиннадцатый, выпускной класс, она подралась с учительницей, кажется, математичкой, которая оставила ее на второй год, и сбежала из дома. Ее нашли, конечно, отдали матери, поставили на учёт. «Тут она и сорвалась. Бросила школу. В церкви не была уже полгода, с того лета, как всё началось» – «А ты?» – «А что я?» – Алексей опять развел руками. – «Пытался я. Но она будто не слышит. Да и я не разу ее трезвой не заставал, а сам знаешь, как с пьяными говорить…»
Я отставил чашку с чаем, вышел на улицу из когда-то своей квартиры. Что-то в Шахтах было неизменным – разрушенная фабрика на горе, снег на скованной морозом уличной грязи, серые пятиэтажки, черные брусовые двухэтажные бараки…
В Леркиной квартире не изменилось ничего – тот же липкий запах сивухи, те же рваные занавески на дверях вместо дверей в комнаты. «Таньванна» спала у себя в зашторенной комнате и даже не проснулась. Я вышел, растерянно потоптался во дворе, пошел к церкви, которая теперь располагалась рядом с ДК, в здании бывшего поссовета. Толкнул закрытую дверь, ругнулся на себя, что не взял у Алексея ключ, присел на крыльцо. Я был сбит с толку, и сказать, что раздосадован, значит, ничего не сказать. Посидел, выдыхая клубы морозного пара, как курильщик дым, потом встал, собираясь уходить. И увидел её, Лерку.
Она шла неровно, пузыри на коленках джинсов, на плечах – китайский пуховик, редкие волосы треплются на ветру сосульками. Подошла, приземлилась на крыльцо, покопавшись в кармане, вытащила мятую сигарету и зажигалку, закурила, потом мутно глянула на меня. «Что, святой отец, удивляешься? Или нет? Как там говорят в народе, «яблоко от яблони»? Выходит, что так… Выходит, что не переломить эту… как ее? Карму… Выходит, что ничего не изменить, да?» Я молчал, сглатывая комок в горле, подбирая слова и бракуя их тут же. Да и что