История могла бы иметь бы счастливый конец, я уже собирался просить у Ани руки, если бы… Однажды вечером, когда я пришёл к Ане, коридоры в общежитии были непривычно пусты. По телевизору шёл популярнейший сериал о советском разведчике в гитлеровском Берлине. Аня не смотрела его. «Всегда показывают только немцев-нацистов, как будто других нет», – обиженно сказала она. Раньше все наши разговоры были лишь о нас двоих. Я промолчал, но подумал: мы никогда не поймём друг друга. Был я молод, и всё ещё по-юношески категоричен, и, сам того не осознавая, жесток.
Молодость и незрелость – не оправдание. Аня была моложе меня, но оказалась умнее и жертвеннее. Она была терпелива, добра и милостива. После того злосчастного вечера я не скрывал от неё своей бурлящей неприязни к немцам и презрения к ним. Бездомную собаку не ударь, а немцы убивали людей. Сколько было «других» немцев? Аня пыталась умиротворить меня, даже говорила мне, что родина её предков – на границе с Голландией, там немцы более похожи на голландцев, чем на остальных немцев, но передо мной вновь вставала чёрно-белая фотография моей никогда не выросшей двоюродной тётки-девочки лет пяти. Мы с Аней не поссорились. Я просто перестал к ней приходить… Не сказав слов прощания.
Последний раз мы случайно встретились с ней на улице. Аня старалась держаться бодро, улыбалась, но получалось это у неё плохо. Неловкая, жалобная улыбка не могла скрыть её радость и смущение от неожиданной встречи, неуверенность в себе, грусть. И у неё по-прежнему были добрые глаза. А я не нашёл ничего более важного, чем пересказать ей недавно прочитанную мной и произведшую на меня большое впечатление историю о том, как Томас Манн назвал оскорблением Бетховена исполнение его «Героической симфонии» в нацистском Берлине. Какое отношение имела к этому Аня? И об этом ли мне надо было с ней говорить?
Так за негодяев Третьего рейха пришлось заплатить нам, но это тоже не оправдание. Виноват я. В жизни каждого из нас совсем немного людей, которые могут нас любить…
Стихотворения
Ответов я не даю. Я спрашиваю.
Прохожая, я мог тебя любить…
«Я не пойму, зачем ведёт нас память…»
Я не пойму, зачем ведёт нас память
В какие-то случайные места,
Где мимоходом мы прошли, —
И что осталось?
Тень на аллеях,
В окнах пустота.
А может, несвершившегося
Жаль нам?
Прохожая, я мог тебя любить.
Себя назвать. Тебя остановить.
«О чудный мир, в котором за листвой…»
О чудный мир, в котором за листвой
Полночной яблони мне открывалась тайна:
Загадка женщины, шагов звук, нежный лик,
Смятение и трепет ожиданья.
Я верил в совершенство мирозданья,
В безверии сад выцвел и поник.
И лишь во сне, где молодости миг,
Лик светлый женщины, её шагов звучанье.
«С какой поры мы забываем море…»
С какой поры мы забываем море,
Не смотрим на загадочные звёзды
В саду ночном, где бабочки взлетают
На свет огня в окне в притихшем доме
И хрупкими телами тщетно бьются
О стёкла…
Я искал твой лунный образ,
Взгляд ласковый в бегущем океане,
На островах, безвестных Магеллану.
Крошились айсберги, шторма корабль швыряли.
Я на земле услышал нежный голос
В саду ночном, где бабочки стучали
Отчаянно в светящиеся окна.
«Акаций листья опадают…»
Акаций листья опадают.
Последний кадр. Немая лента.
Конец истории, картины.
Уходит в вечность наше лето.
А мы совсем не ожидали:
Как-будто в мире нет смещенья
Времён, страстей и обещаний —
Лишь утро, птиц в деревьях пенье.
Вернуться в лето и в начало,
Хоть листья сохнут, опадают.
Дай руку в тёмном кинозале.
Актёры снова нас играют.
«Водоворот весенний…»
Водоворот весенний
С каждым ручьём слышней —
Песнь страстная, песнь шальная,
Зовущая