Когда Филипп и Ричард приехали, Генрих, не желавший выглядеть в их глазах немощным стариком, сел, вопреки протестам Годфри, в седло и выехал им навстречу. Сопровождали его сэр Маршалл, сын и Мишель, который теперь не отходил от канцлера ни на шаг. Одного взгляда на короля было достаточно, чтобы понять – он скоро умрет, но ни француза, ни принца это совершенно не тронуло. Между прочим, Генрих отказался сойти с коня, не надеясь, что сможет вновь забраться в седло.
Он отрешенно выслушал унизительные условия мира, предусматривавшие отказ от многих ленов на континенте, выплаты колоссальных контрибуций и даже требование расстаться со своей последней любовью – французской принцессой Алисой, находившейся сейчас неподалеку, в Руане.
Явно желая окончательно добить отца, Ричард предъявил ему список вассалов, оказавшихся неверными королю. Первым в том манускрипте стояло имя принца Джона, последнего сына, единственной надежды Генриха. И он успел изменить отцу.
Мишель слушал этих напыщенных, разодетых в пух и прах селезней и с горечью вспоминал слова старого конюха из Фармера. Да, прошла эпоха норманнов, тех норманнов, которые жили лишь своим родом и споры решали только мечом. А сейчас они обращаются со словами лучше, чем со сталью, и раны, наносимые ими, куда больнее. Кривясь от отвращения, Мишель проследил, как Генрих подписал постыдный договор, и краем глаза уловил тоскливую досаду, отразившуюся на лице Ричарда. Впрочем, тому было не жаль отца, все оказалось прозаичнее – когда Генрих умрет, ему, Ричарду, волей-неволей придется соблюдать условия этого странного мира.
Посольство отбыло, а старый король вернулся в сельский дом, на свое ложе и никогда больше не встал с него.
Умирал Генрих семеро суток, и все это время возле его смертного одра находились двое рыцарей и непосвященный в этот сан баронет Фармер. Король тихо угасал день за днем, мучимый изнурительной лихорадкой и кашлем, не приносящим облегчения. Ближе к концу сознание Генриха помутилось, в сельском священнике, который навещал умирающего монарха каждый день, ему виделся Томас Бекет, проклятье которого тяготело над Генрихом II уже много лет. В бреду он клялся в своей невиновности перед святым, умолял простить его, взывал к христианскому милосердию… Король Генрих II Плантагенет испустил дух на рассвете седьмого дня, миновавшего после подписания мира с Францией. Последние слова, которые он произнес в предсмертную минуту просветления, были обращены к Годфри:
– Ты мой единственный сын…
В тот же вечер обезумевший от горя Годфри напился в компании Мишеля де Фармера и Уильяма Маршалла. Вино обратило тоску в ярость, и канцлер, шатаясь и пиная низенькие скамейки, расшагивал по дому, выкрикивая бессвязные слова