Она запнулась, услышав свои слова.
– Господи, что-то я разболталась. Давай-ка вернемся к Фанни. Она не из пугливых, живет в этой своей старой развалюхе уже двадцать лет, двери всегда настежь для всех и каждого, в руке банка майонеза. Но сейчас что-то не так. Она вздрагивает, стоит блохе чихнуть. Ну?..
– Вечером мы слушали оперу и пытались шутить. Она ничего не сказала.
– Может, просто не хотела беспокоить Марсианина – это одна из кличек, которые она для тебя придумала, правда? А я вижу, как у нее кожа дергается. Ты разбираешься в лошадях? Замечал когда-нибудь, как у лошади передергивается и вздрагивает кожа, когда на нее садится муха? Так вот, на Фанни сейчас то и дело садятся невидимые мухи, а она только стискивает зубы и вздрагивает всем своим телом. Будто ее астрологическая карта не в порядке. Песочные часы сломались – видно, кто-то вместо песка насыпал в них прах из погребальной урны. За дверцей холодильника какой-то странный шепот. А в самом холодильнике среди ночи валится лед, и звук такой, будто там какой-то псих хихикает. Всю ночь в коридоре урчит унитаз. Термиты собираются прогрызть дыру под ее креслом, тогда она вообще рухнет в тартарары. Пауки на стенах плетут для нее саван. Ну как тебе этот списочек? И все – лишь инстинктивные подозрения, ничего определенного. Из суда ее вышвырнули бы в одну минуту – фактов никаких. Понимаешь?
«Я трепещу, чего-то ожидая».
Я вспомнил эти слова, но не произнес их. А спросил:
– Вы говорили об этом с Генри?
– Генри считает себя величайшим слепцом в мире. Мне от этого радости мало. Говорит намеками. Что-то, мол, не так, но он не скажет. Ты можешь пролить свет? Тогда я напишу Фанни или позвоню ей через эту мадам Гутьеррес, а может, сама заеду завтра ночью и скажу, что все в ажуре. Ну давай, не молчи!
– Нельзя ли мне еще вина? Пожалуйста!
Не сводя с меня глаз, Констанция стала наливать мне в стакан.
– Ладно, – сказала она. – Начинай врать.
– Что-то и на самом деле происходит, но сейчас говорить еще рано.
– А когда заговоришь, будет уже поздно. – Констанция Раттиган вскочила и стала ходить по комнате, а потом повернулась и уставилась на меня, словно нацелила двустволку. – Почему ты не хочешь говорить, ведь знаешь, что Фанни напугана до потери сознания?
– Потому что я сам устал пугаться каждой тени. Потому что всегда был трусом и сам себе противен. Когда что-нибудь узнаю, позвоню вам.
– Господи. – Констанция прыснула. – Голос у тебя громкий. Ладно, я отступаю и даю тебе простор для действий. Знаю, ты любишь Фанни. Как ты думаешь, может, ей стоит пожить у меня несколько дней, неделю – может быть, это ей поможет?
Я взглянул на большие подушки – на яркое стадо слонов, – шелковые сверху, набитые гусиным пухом, формой