Здесь нас поджидает утрата и обретение, здесь мы соединяемся (физически, в эротическом смысле слова) и здесь мы (нас) провожаем (провожают). Здесь можно увидеть чувственных балерин, непревзойденных в грации и наделенных душой кобры – за тобой выбор, влюбиться ли в них либо просто наслаждаться ими, отвергнув ханжество. А когда ты захмелеешь, утратишь себя, придет понимание, что в словах «обрести» и «утратить», «сопряжение и раскол» не всегда заложено противоречивое значение: «И тогда понял, что всё это время ошибался: / Ни к чему искать синоним для „утраты“! / Во встрече изначально живёт прощание».
Алессандро влюблен в Петербург, потому что он нашел в нем то место (обладающее наибольшей символичностью по сравнению с другими), где Красота неизменно употребляется только с заглавной буквы. Завершение и рождение, начало и конец, наивность и зрелость, воздушность и весомость. Петербург с момента своего рождения призван быть местом «поклонения искусству», в нем возможно «перерождение / наперекор пошлости» обывателя. Он – «ларь, сокровище хранящий, каким я прежде / Никогда не обладал и какое больше не встречал».
Наряду с этим (еще? наконец?), кого только нет в его парках. «Тут Лахесис, Атропос и Клота. / Тут старички – им опорой служит палка или родственника сердобольного рука». Все посетители парка в движении, они преследуют «мечту о легкости. / Мамаши властные детей, зависших между корнями и крыльями. / И псов без поводка несметное количество, они слились с природой. / Здесь царит покой, на лавочке внимательно следит за всем и всеми / И укачивает, как мать Евразия, принимающая всех своих детей».
Алессандро не хочет умереть в Петербурге. Но если бы ему пришлось все-таки сделать выбор, он хотел бы (стремится, утратил надежду) угаснуть в Атлантиде, на острове, которого нет и который, возможно, был, но ушел под воду, оказался покрыт водорослями в которых кружат стайки рыб, дно усеяно древними амфорами и плодами (цветами, деревьями), которых уж (никогда) нам не увидеть.
Алессандро не хочет умереть в Петербурге, потому город этот, зародившийся на чертежном столе, но в груди которого бьется младенческое и противоречивое сердце, примиряет «любые страсти, / самые несхожие, разные настолько, / что будто и не связаны между собой». Город этот та «связующая нить, та крепь / Что перекладывает в реальность стихи, / Театр, кино, искусство, повседневный быт!»… Он связывает «в череду танец и жизни мастерскую»,