Эта сцена стояла у нее перед глазами, будто все происходило не тридцать лет назад, а вчера.
Она помнила, как толпа, поначалу издевательски-враждебная, постепенно приняла сторону обвиняемых. Она помнила нежно-голубое осеннее небо, тающие белые облака, помнила бесконечные косяки перелетных птиц – те словно заблудились и раз за разом с отчаянными криками проносились над площадью, где происходило судилище. Помнила, как Пауль шепнул ей – скоро и моя душа будет летать над тобой, как эта заблудившаяся птичка… позволишь ли ты ей поселиться под желобом в их усадьбе в Ольсбю?
Нет-нет, Пауль никак не мог знать, что в его шапочке зашит украденный перстень. В шапочке, которую он с такой детской радостью швырял в легкое, ничего дурного не предвещающее небо.
Сердце ее каждый раз сжималось, когда она вспоминала тот день, и она старалась его не вспоминать, но сейчас-то, сейчас надо припомнить все до мелочей.
На следующий день пришло указание из Стокгольма – результаты испытания следует толковать в пользу обвинения: все трое в равной степени виновны и подлежат смертной казни через повешение.
И она, Марит, пришла на казнь. Они должны знать, что есть на свете хотя бы один человек, который верит в их невиновность и оплакивает их ужасную судьбу.
Но, как оказалось, не только она. Теперь уже почти все считали, что невероятное, почти невозможное совпадение следует толковать как раз наоборот: все трое невинны. Ее жалели и старались подбодрить. Да и совпадение ли? Наверняка старый генерал позаботился, чтобы все трое выкинули по две шестерки! И ясно, зачем он так распорядился, тут даже трудно придумать что-то другое: дал понять, что никто из обвиняемых не крал его перстня.
Когда вывели осужденных, по толпе, как порыв ветра, пронесся многоголосый вдох. Женщины плакали, мужчины сжимали кулаки. Тут и там рассуждали вполголоса, что ничего хорошего Бру не ожидает – уезд будет сметен с лица земли, уничтожен, как Иерусалим. Нельзя безнаказанно казнить невинных людей. Многие старались утешить прощающихся с жизнью несчастных, другие выкрикивали угрозы и насмешки в адрес палачей. Особенно доставалось ротмистру Лёвеншёльду – поговаривали, что именно он приложил руку к такому людоедскому толкованию жребия.
Может, именно это и помогло Марит пережить тот день. Да и не только тот день. Если бы хоть кто-то усомнился, дал бы понять, что считает ее дочерью и невестой воров и убийц, она бы не выдержала.
Пауль Элиассон первым ступил на дощатый настил под виселицей. Он встал на колени, помолился, повернулся к пастору и о чем-то его попросил. Пастор кивнул и снял с головы Пауля вязаную шапку. Когда все было кончено, пастор передал шапку Марит – дескать, Пауль хотел, чтобы ты знала: прощаясь с жизнью, он думал о тебе.
И она ни за что бы не поверила, если бы ей сказали, что Пауль знал. Что именно потому и передал шапочку Марит – знал, что в ней зашит перстень, содранный с пальца грозного мертвеца.
Марит повертела шапочку в руках.