В остальных больших залах Жовтневого дворца размещались протестующие, в каждом зале своя область. Даже днём во всех комнатах и залах спали люди прямо на бетонном полу, подстелив под себя матрасы и укрывшись тем, что чем мог: от одеял до шуб и пальто. Почему и днём спали – потому что многие несли службу по охране Майдана и ночью – в самое тревожное время, когда наиболее вероятной могла быть зачистка. И ребята с непривычки дико уставали. Над всеми был жёсткий контроль сотников и их помощников.
Справа от входа, сразу же за первой столовой (вторая находилась чуть дальше, вглубь Дворца) находился медпункт с обилием всевозможных, даже дефицитных, гуманитарных лекарств. Во время болезни (ангины и простуды) мне трижды доводилось убедиться в этом, причём с записью в журнале регистрации, о чём уже в январе я жалел, так как по закону это был повод, чтобы посадить меня на пятнадцать лет в тюрьму!
Слева от входа был штаб и пункт выдачи одежды-обуви.
И забыл сказать, что перед входом во Дворец всегда дымилась военная полевая кухня. И дымилась не зря…
3.2. На Майдане перед сценой
А в это время па Майдане (уже было около четырёх часов после полудня), на сцене собирались выступить весь цвет оппозиции и гостей из ближнего и дальнего зарубежья. С зажигательной речью выступил на чисто украинском языке друг Украины Михаил Саакашвили, которого участники Майдана приветствовали сканированием: «Ми-ша! Ми-ша! Ми-ша!» Не менее зажигательно призывал к активным действиям по защите своих прав и освобождению пострадавших на Майдане, Виталий Кличко, а также представители Молдовы, Белоруссии, Франции, Канады, Европарламента и многие другие.
И снова, находясь в гуще революционно настроенных участников митинга, заряжаясь от них той энергией, которая может творить чудеса в жизни всего народа, и эти чудеса не под силу ни одному парламенту (хоть он и весь – из представителей народа), ни одной партии, или даже коалиций партий, я начинаю беззвучно плакать, снова слёзы ручейками катятся по моим щекам. Щемит в груди. И по спине пробегает мороз…
Я только весьма отдалённо могу словами передать те чувства, которые овладевали мною. И вовсе не потому, что я не могу передать их. А потому, что не существует