– Ты, Тася, приведи мне Веню! Да одень на улицу.
И Пилоту:
– Там, в садике на лавочке сядете, поговорите. Если, конечно, Венька с тобой пойдет.
Венька пошел. В синем школьном костюмчике. Рубашка в клетку. Черные тупоносые ботинки с неглажеными шнурками. Голова коротко пострижена, один глаз чуть косит. Идеальный детдомовский облик.
Сели на скамейку под тонкими березами. День был теплый, воздух напитывала свежесть молодой листвы. И, наверное, поэтому давешняя пронзительность ушла из Венькиного взора. Он глядел на Пилота спокойно, почти ласково. А Пилот не мог придумать, о чем спросить. Он даже не сразу понял, что Веня заговорил. Тихим ровным голосом мальчик сообщил:
– Ко мне мама приходила.
– Кто приходил? – Пилот в замешательстве подумал: «Что ж мне ваша Липа ничего не сказала!»
– Дядь, ты чё, плохо слышишь?
– Бывало и лучше. Я, знаешь ли, дайвер. Под воду ныряю с аквалангом. Со временем от этого слух портится.
Пилот оттянул ухо и с шутливо-виноватой миной наклонился к Вене.
– А про маму ты меня удивил, вот я и переспросил. Ты зови меня… – и Пилот шепнул мальчику на ушко свое имя. – Ладно?
– Ладно.
– А про маму расскажешь?
– Она красивая и… страшная.
Пилот еле сдержался, чтобы не переспросить: какая? Но понял, что еще один прокол, и Венька с глухим дядькой говорить не станет.
– Почему – страшная?
– Меня однажды током ударило. Всего перетрясло. А когда она пришла, меня вот так же трясло – всё время, пока ее видел.
– Может, ты волновался сильно, переживал. Нервная дрожь называется.
– Не знаю. Пока меня колотило, я ее видел. Она не здесь была, а где-то далеко. Там река текла, дома какие-то стояли, а за ними горы.
– Так ты во сне ее видел?
– Я не спал. Все гуляли, а я отошел туда, где забор кончается. – Венька махнул рукой в сторону пустоты за последней доской забора. – На деревню смотрел. Тепло было, как сегодня. И тут затрясло. Оглянулся – она. Голая, как солнце. Переливается! И бормочет, как по слогам: «Вы-ле-чу… Вы-ле-чу…» – Ты, тетя, доктор? – спрашиваю. – Или летчик?
А она по слогам:
– Ма-ма. Ма-ма.
Я снова спрашиваю:
– Мама?
– Бу-ду ма-ма те-бе. Ско-ро. Ско-ро.
Меня колотит, голос трясется, еле выговорил:
– А раньше ты чья мама была?
У нее черточки в глазах дрожали, а тут вдруг перестали, закруглились – как зрачки сделались, и она нормальным женским голосом говорит:
– Ничья не была. Теперь буду твоя – издавна, сейчас и навсегда.
Я опять спрашиваю:
– И что мне теперь делать?
– Ждать! – говорит.
– А чего ждать-то?
И тут меня сильнее затрясло. Вижу – за ней как ровно шар елочный крутится. Золотой и гудит гулко. Он… то сам в себя всасывается, то снова распускается. А потом она стала сливаться с этим шаром, и вдруг – хлоп! – все погасло, стихло. Как ничего не было. Только я – горячий, как в бане. Очень горячий и очень сухой.
Пилот приметил,