Вот откуда моё сочувствие Петру, и печаль о том, что не удалось ему…
Моё сочувствие доходит до того, что готов думать я: не его вина в том, что суровая романтика, руководившая им, не пустила корни в русской почве…
Это отступление в нынешний день мне понадобилось для того, чтобы пояснить одну не прошенную мысль, которая, возникнув, оскорбила однажды моё безусловное почитание великой истории Отечества. Дала повод усомниться в целесообразности её исходов. Уж не чуяла ли та старая уходящая Русь инстинктом своим наш нынешний погибельный день, и сопротивление той старой Руси было не бунтом ретроградов, а предчувствием нынешнего печального времени, с которым тогдашние чуткие вещие люди знали тайную связь. Нельзя ли то сопротивление расценить как завет нам и заботу о нас, хлебнувших, наконец, полною мерой мёртвую воду перемен. В таком случае, нам надо будет по-другому отнестись к тем людям, к их метаниям, исполненным смертельного благородства.
И к царевичу Алексею Петровичу, пытавшемуся встать во главе неосознанного, таинственного, как божье предопределение, отпора грозному погибельному будущему, нам надо будет отнестись по-иному. Тогда нам легче будет понять, что имел в виду Вольтер, догадавшийся сказать, что царевич погиб только потому, что был слишком русским. Ему вдруг не стало места в стране с тем будущим, в котором мы теперь живём.
Переодев в немецкий камзол и царевича Алексея, царь захотел пойти дальше. Он задумал сделать из него немца даже и по сути. Использовал для того сначала наличных приставников, прибитых к его двору европейским сквозняком, а потом и вовсе послал учиться в германскую землю. Женил на немецкой принцессе. Кстати сказать, это был первый в истории русской монархии брак наследника трона с иностранкой. После Петра такие браки станут нормой. Так что, в конце концов, православное самодержавие станет немецким по крови.
Впрочем, Пётр в воспитании наследного принца был не слишком настойчив. И это усугубило предстоящую беду.
Со страниц допросных актов царевич Алексей предстаёт безумцем. Во время составления этих актов, он таким уже и был. Его свели с ума неслыханные пытки и непосильное нервное напряжение, невыносимое предчувствие конца. Об этом сумасшествии говорят дипломаты. Иностранный наблюдатель при петербургском дворе Плейер доносил своему двору об общей молве, что царевич помешался в уме и «пил безмерно». «Все его поступки показывают, – пишет французский посланник де Лави, – что у него мозг не в порядке». Голландский резидент де-Биэ: «Говорят, что умственные способности его не в порядке…».
Дураком, однако, он никогда не был. «Отец твой умён, только умных людей не знает; а ты умнее его и умных людей знать будешь лучше», говорил про него упоминавшийся князь Василий Долгорукий. У меня есть повод сказать даже, что царевича был на редкость проницательным человеком. Вот как судил он о скором будущем России близкому человеку своему Ефросинье: «…Отец мой, не знаю,