– Всё, всё. Космонавт.
– Яйца целы?
– Железные у меня.
Утешительница лишнее отметает:
– Я помню тебя. Доволен? Ты Какаду.
– Это я, да.
– И ты был очень, кстати. Даже очень-очень.
Я плыву:
– Вот первый человек, понимаешь?
Неулыбчивая совсем, в очках, смотрит строго, ну такая вдруг с добрым сердцем.
– Про телок давай. Орал как резаный.
Беру шампанское с подноса у официанта и глоток за глотком.
– Партнерши. Две. И я между ними. Давно. Свиньей расстался. Совсем плохо. С одной, потом с другой из-за этой, на которую залез. А знаешь, что скажу? А вот такое. Мы все трое кончали в танце, веришь? На всех шоу. Обязательно. И как тебе это?
– Что?
– Что сказал. У меня чувство вины сильное.
Да она ледяная прямо. Из бокала своего отпила и смотрит сквозь очки, не мигает:
– Ну, там в сиеле партиде есть острые моменты, что и говорить. Или тем более в катрамане, особенно в уругвайской версии. Какаду, низкое в обнимку с высоким. Я разделяю.
Еще шампанское. Пока рассуждает, и с этим справляюсь. Язык уже без костей:
– Ори не ори, нет нигде. И приходит в голову, да, всякое. Мысли нехорошие. А вот что у меня на тебя сейчас встал, это как?
– Это спасибо.
– Катраман у меня.
– Он самый.
– Картинка такая: они с бокалами стоят, вон они, проклятые, и между собой ля-ля. Вижу это. И носы в обиде воротят, и всё затылками ко мне, вроде не они. Валенсия оборачивается и шампанское мне в рожу, в рожу, и прямо ненависть. А Элизабет хохочет. Это как тебе?
И тут ее шампанское становится моим. Выплескивает мне в лицо бокал. И ненависть в очках сверкнула, да.
– Потому что ты вдруг в очках, – оправдываюсь. – Нет, я тебя узнал, даже сразу узнал, но ведь я на тебя, наоборот, через твои очки смотрел, поэтому!
Ответ:
– Про наоборот смешно. Но не поэтому. Потому что правый глаз совсем того… слепой, всё. Ты одноглазый, Какаду.
Неулыбчивое ее лицо тоже становится мокрым вслед за моим, ведь мы уже стоим щека к щеке, обнявшись. В своем льду она хорошо сохранилась. Рука моя скользит по каменным выпуклостям статуи.
– Какаду.
– Я это, я.
– Ты того… Ты ведь сумасшедший, правда.
– Чувства раздирают.
– Какаду, меня тоже на старости лет. Ты перестанешь меня лапать?
На лице статуи волнение вдруг женщины. И носом шмыгает интимно у меня на плече:
– И я тебя уже оплакала, милый. Нет тебя и нет, где же ты?
И я демонстрирую, что я есть. Я начинаю ходить вокруг, рисуя на паркете фигуры, потом хватаю ее и пытаюсь поднять вверх. Руки дрожат, просто вибрируют в напряжении, но у нас все получается как надо, и вот уже статуя со счастливым лицом расставляет у меня над головой ноги, показав, что еще живая.
Но приземляется неузнаваемая, в ярости:
– Отвратительно.
– Не