Трудно сказать, насколько осознанно люди, заседавшие в судах, воспринимали этакую перестроечную загогулину. Мы располагаем многочисленными сведениями, что так называемое народное православие – с его обрядоверием, бытовой магией и предрассудками – сполна разделялось высшим слоем российского общества в XVIII и первой половине XIX века. Так что едва ли все судьи и чиновники екатерининского времени были искренне убеждены в том, что от напущенной колдовством порчи нет никакого реального вреда. Но если и так, то они держали своё мнение при себе. В конце концов, насаждавшаяся в те годы в России просветительская идеология требовала от нижестоящих прежде всего не веры в неё, а исполнения. Это была своего рода поведенческая установка, приспосабливающая человека к навязанным ему сверху правилам игры. В условиях самодержавия указанные правила нужно было принять сразу. И суровость, с которой преследовали народную магию в предыдущие десятилетия, тут же стала клеймиться как отсталость, дикость и глупость. Просто потому, что императрица изволила решительно объявить своим подданным: никакого колдовства не бывает!
Кровавый зуб
Вот ещё один случай того же времени, разобранный тем же Вятским совестным судом.
В 1782 году секунд-майор Степан Филиппов, служивший судебным заседателем Вятского верхнего земского суда (крупная фигура, да и сам судейский), пожаловался на свою крепостную, дворовую жёнку Пелагею (или, как в документах, Палагию). Она подала в кушанье человеческий коренной зуб – причём, как показалось Филиппову, со следами крови. А в приготовленной ею припарке, которую он прикладывал к опухоли на животе, обнаружилась нижняя часть клюва неведомо какой дикой птицы. Ещё она постоянно добавляла в еду барину и его жене заговорённую соль.
Поблуждав по инстанциям, дело попало, наконец, в совестный суд (как там сказано, это же – «род колдовства»). При расспросе в суде Филиппов уверял, что Пелагея сама ему признавалась: зуб – чтобы его умертвить, клюв – чтобы у него было «колотьё», а соль – чтоб не получать от него битья. Правда, улики суду представлены не были: зуб сразу выкинули на улицу, а клюв он тогда велел сжечь.
Пелагея же ни в чём не сознавалась: если же она что-то такое Филиппову и говорила, то разве что будучи в беспамятстве во время сильной порки, которую тот ей задал. Отношения барина с крепостной вообще были сложными. Пелагея твердила, что Филиппов её бил, намеревался склонить к греху с ним; она от него не раз уже убегала (власти её