– Знаю.
– Ну вот.
– То есть завтра на кладбище, а потом?..
– Нет, в десять к подъезду привезут, а потом всех на пазике до кладбища. Отпевание там же будет: я все заказала, всем позвонила.
– А обратно?
– И обратно на пазике.
– Ясно.
Неясно только, сколько она потратила. Шестьдесят – и еще поминки, отпевание. Я решил больше не спрашивать. На накопительном лежали сорок пять – на зубы: завтра сниму, отдам. Зубы позже – хотя позже свадьба. В общем, когда-нибудь. Подумал – и стало чуть легче.
Бабушка встала, взялась за лейку, стала лить воду в фиалки.
– Как приехала – ни разу про них не вспомнила. И Миша до меня, наверное, кое-как поливал.
Потом показала лейкой на фотографию у телевизора: рядом свечка и стопка под черным хлебом.
– Искала приличную – только такая. На себя не похож, да?
Я подошел к телевизору. Отцу около двадцати: пиджак, бутоньерка. Лицо красивое, но грустное. Присмотрелся, понял: половина свадебной фотографии. Другой половины – с мамой – нет. Бабушка поставила лейку, встала рядом со мной.
– А если бы сделали трепанацию, а? Мне после праздников в садик – кому с ним оставаться?
– Ну, Миша…
Бабушка фыркнула:
– А Мише оно надо? У Миши своя жизнь.
«Варкрафт», ОМОН, «фиолетовая вата», да.
– Можно сиделку.
– Точно, – кивнула бабушка, – и непременно покрасивее. Вот скажи, могла я отказаться от трепанации? Я же спасти хотела. В двенадцатом году спасли же. А мне тогда говорили, что всё, что шансов почти нет. И выкарабкался же.
– Но тогда не трепанация…
– Тогда – нет. Ладно, чего теперь.
– Нет-нет, всё правильно. Если был шанс, чтобы выжил, – пусть и трепанация.
Бабушка села за стол.
– В двенадцатом году сказали: везите его в психушку. А я просила, чтобы оставили в обычной: из психушки уже не забрала бы. Врачиха тогда орала, дескать, что им делать, если он в окно выйдет? Я сказала: ну выйдет и выйдет – чего тут еще сделаешь. А он не вставал: лежал, смотрел в одну точку – какое там выйти?
– Помню.
– Я тогда принесла Матронушку маленькую – на цепочке. Надела ему на шею, потом что-то в тумбочке делаю. Слышу вдруг: мама! Озирается, спрашивает: где я? Представляешь, минуты не прошло.
– Да, ты рассказывала. И чего, осталась эта Матронушка?
– Я ему надела, когда скорая забирала, – не помогла. Видимо, время ему…
Помолчали.
– Знаешь, его везли – уже в пятнадцатой – он, кажется, все понимал. Лежал на каталке, а по лицу слезы, – бабушка прочертила пальцем: от глаза – по правой щеке. – Неужели знал, что умирает? Или больно?
Вслед за пальцем – слеза, настоящая: по правой, затем по левой. Я не знал, как сказать, что сделать: стоял у телевизора – свечка горела, под одной фиалкой расползалась лужа. Кое-как выговорил:
– Бабушка.
– Я держусь, – откликнулась