– Перестань задавать этот глупый вопрос.
– Но мама…
– А что – мама? – звучным довольным голосом спросил Хилари: тон его был несколько наигран, но в то же время в нем слышались теплота и радость от чего-то давно забытого. – Маме я сам скажу. Об этом не беспокойся.
Но Лео хотел сказать не это. А что именно – уточнять он не решался. Сначала у него мелькнула мысль, что все разрешится само собой: любой на месте отца просто подождал бы полгода и похоронил жену, что избавило бы его от хлопот, связанных с разводом. Более гуманные соображения о том, что мать стоило бы пощадить, появились лишь после. Воцарилась тишина. Отец не мог говорить всерьез, просто не мог – и все.
– Как ты можешь такое озвучивать? – наконец сказал Лео.
– Почему нет? – удивился Хилари. – Что, это запрещено?
– Ты… – Лео взмахнул рукой.
– Я? – спросил Хилари. – Или «мы»? Ты пытаешься намекнуть на то, о чем не принято говорить вслух? Думаешь, после, скажем, семидесяти разводиться не следует? А может, и в шестьдесят уже поздно? Может, это зависит от прожитых вместе лет? Нельзя и помыслить о разводе после сорока лет несчастья в браке? Такое впечатление, что ты не желаешь понять, что я свободный человек и имею право принимать решения, да и у твоей матери тоже есть известная степень свободы. У меня нет иллюзий. Она заслуживает прожить остаток дней, не будучи прикованной ко мне. Этому… этому наказанию должен прийти конец.
– Но она долго не протянет! – Лео вынужден был это сказать. И отвернулся.
– Ну да, – ответил Хилари. – Так и есть. Потому-то дело и не терпит отлагательств.
– Ты с ума сошел!
Очевидно, этого-то Хилари и ждал: он откинулся в кресле, почти улыбаясь. Наконец-то. Вероятно, он нарочно начал разговор для того, чтобы сын назвал его ненормальным.
– Подумай, остановило ли кого-нибудь то, что его назвали сумасшедшим. Не правда ли, тема для размышления? А вот и Гертруда, – с сардоническим удовольствием заметил отец.
Гертруда, наверное, уже давно подбиралась к ним и теперь стояла в дверях. Вытянула чешуйчатую шею, покачивая туда-сюда; поставила сперва переднюю левую, а затем правую лапу на ковер с почти человеческим выражением сердитой целеустремленности, точно произносила убийственный аргумент. «Нет-нет, не так, а вот так!» – будто бы говорила она. И припечатывала правой лапой. Судя по выражению Гертрудиной морды, казалось, что после этого раздастся стук, но никакого звука не последовало, Гертруда лишь подошла поближе посмотреть, что тут творится. Узнавала ли она, кто есть кто? Поняла ли, что это Лео, подошла ли к нему, склонив зеленовато-серую морду с гибкими, но твердыми чертами, в знак сердитого неодобрения? Гертруда жила здесь целую вечность: ее купили, когда родилась Лавиния, чтобы старшим было на кого отвлечься. Иногда Лео набирался храбрости и звал ее Герти, но почему-то всякий раз тогда, когда ее не было в комнате; пристальный изучающий взгляд и безмолвное неодобрение – не для слабых духом. И вот она подошла, бесшумно топоча короткими толстенькими лапками; казалось, перемещать ее в пространстве стоит им неимоверных