– Послушайте, братцы… дайте и мне какое-нибудь поручение! Говорить противу злоупотреблений и вообще… Ведь это же черт знает как славно, что вы делаете. Давно пора расшевелить…
– Гм… а как ты сам для себя это понимаешь? – лукаво поинтересовался Никита.
– Я, признаться, покуда еще не все понимаю, – честно ответил Артамон. – Но вы правы, совершенно правы! Я и сам порассказать бы мог, господа… ведь иные люнет от барбета не отличат, а туда же – в чины, потому что, глядишь, сват или брат. Я, господа, понимаю, что я сам шурин Канкрина, а потому мне неловко говорить, – поспешно добавил он.
– Люнет, барбет – это всё хорошо… однако ж – и только?
– Чего же больше?
– А какого ты мнения о конституционной форме правления? – строго спросил Александр Николаевич, словно экзаменовал кадета.
– Погоди, ты не так спрашиваешь, – перебил Сергей. – Скажи, Артамон, какую форму правления ты считаешь наилучшей?
Артамон покраснел – от неожиданного вопроса, от пристального внимания серьезных и насмешливых родичей, – но ответил, не задумываясь:
– Республику.
Поздно ночью он, вернувшись к себе, ошарашил жившего с ним в одном нумере брата вопросом: «Какую форму правления ты считаешь наилучшей?!» – и завалился спать. Офицерам, занимавшим квартиры в Шефском доме, пришлось потесниться, когда из Петербурга в Москву на празднование пятилетней годовщины прибыла гвардия. В нумерах жили по двое и по трое и было шумнее обычного. Где-то хлопала дверь и скрипели половицы, где-то продолжался кутеж, за стенкою смеялись и говорили о танцовщицах и букетах. Несмотря на усталость, сон не шел – от разговоров, от радости, от выпитой жженки кружилась голова, хотелось еще рассуждать, спорить… Тут же, разумеется, на ум толпой пришли удачные и остроумные ответы, которые следовало дать прежде. «Ничего! – утешал себя Артамон. – В следующий раз буду умнее, не растеряюсь».
Он рывком сел.
– Саша, а Саша!
Молчание.
– Какой ты все-таки, братец, равнодушный. Однако жарко. Я на полу лягу, слышишь? Не спотыкнись утром.
– Шляешься по гостям, потом спать не даешь, – пожаловался Александр Захарович.
– Я уж нынче как-нибудь, по-походному. Брось-ка мне подушку.
– Благодарю покорно, а я же с чем останусь?
Артамон, впрочем, уже забыв про подушку, принялся сооружать на полу ложе из одеяла и шинели.
– Шинель подстелю, шинель в головах положу, шинелью накроюсь. «Дай, солдатик, мне одну!» – «Да у меня всего одна», – пошутил он.
Не спалось, впрочем, и так, и Артамон уселся на окно – курить и думать.
В чем именно были правы Александр Николаевич, Никита, Сергей и прочие, Артамон вряд ли сумел бы сказать. Но, будучи человеком, у которого ни ум, ни силы не истощались до конца службой и развлечениями, он считал необходимым что-то делать – делать вообще,