Объяснение было довольно правдоподобно, и я продолжал посещать ее, отложив, впрочем, день свадьбы до окончательного исчезновения этой привычки.
И все шло хорошо, пока я не услышал, снова получая аванс, новое имя: «Дорогой Адольф!».
Я понял, что господин Адольф, очень милый юноша, разделял со мной чувства этой милой женщины в трауре.
Другой раз я имел слабость сделаться покровителем одной молодой актрисы, которая пришла ко мне, уж не знаю по чьей рекомендации.
Она была, по-видимому, очень признательна, принимала все мои советы, была сдержанна и преданна, так что я искренно привязался к ней. После многих платонических посещений я однажды вечером отправился к ней на квартиру, нанятую мной для нее, и остался на всю ночь. Бедная девушка! И она отличалась необыкновенным красноречием, которое положительно бьет по нервам. Представь себе, заключая ее в объятия, я вдруг слышу:
– Почему ты молчишь, синьор? Видишь, сколько роз? Сколько роз на снегу?.. Не ускоряй своих шагов… Синьор, подожди меня!.. Я хотела бы собирать с тобой эти розы!..
Я весь так и затрясся от смеха, и силы меня совершенно оставили, как будто я был сражен пулей.
Я бросил ее, чтобы не больше чувствовать в себе той жалости, которую эти мелодраматические фразы вызвали в моей душе.
И, наконец, года два тому назад со мной случилась история куда хуже. Я воспылал такой старческой страстью к семнадцатилетней дочери одного интендантского чиновника, жившего в одном со мной доме, какой часто бывает охвачена душа, мозг и тело тех несчастливцев, которые, за отсутствием красоты, по свойственной им робости или вследствие крайне строгого воспитания, никогда не находят естественного выхода своим страстям.
Отец, а особенно мать, заметившие мое умопомрачение, дававшее им отличный случай пристроить дочку, всячески содействовали развитию моего чувства. Меня принимали очень почтительно, оставляли одного с девушкой, бывшей, судя по ее разговорам, просто маленькой белой гусыней. Словом, в припадке непреодолимого полового безумия, когда забываешь благоразумие и стеснение, я в один несчастный день овладел ею.
Девушка, не оказавшая сперва почти никакого сопротивления, стала вдруг плакать:
– Ах! Дорогой мой!.. Боже мой, что ты делаешь?.. Ах, мама!.. Ох, Боже мой! Мама!..
Напрасно я просил и уговаривал ее молчать; она продолжала все громче и громче:
– Боже!.. Любовь!.. Нет!.. Мама!.. Мама1.. – И так орала, что мать, находившаяся в соседней комнате, влетела к нам в самый критический момент.
Всякие объяснения были излишни. Я предложил примирение на денежной почве. Отец и мать отказывались, говорили о браке,