Я молча гладила Мию по содрогающимся плечам, ждала, пока поток ее слез, наконец, иссякнет, и с невероятным трудом сдерживала в себе желание стремглав выбежать на улицу, вдохнуть свежего воздуха и хотя бы несколько минут просто побыть наедине с собой. Но Миа всё ревела и ревела, и для беременной девушки, только что трагически потерявшей мать, ее поведение выглядело исключительно естественным образом, однако, я всем сердцем жаждала, чтобы она успокоилась и желательно задремала.
–Милая, ты прилечь не хочешь? – в лоб спросила я, отчетливо сознавая, что, если Миа сию же минуту не перестанет плакать, я неминуемо последую ее заразительному примеру. Только в моем случае это будут вовсе не горючие слезы искренней скорби, а злые, полные обиды на вселенскую несправедливость рыдания. Или даже гораздо хуже – я начну яростно сметать со стола посуду, вдребезги бить тарелки, переворачивать мебель и с волчьей тоской выть от безысходности, потому что отчасти Миа была права, пусть она и рассматривала ситуацию с неверного ракурса. Вчера я должна была остаться в Хорнебурге, вот что со стопроцентной гарантией спасло бы Ханну от смерти, а Йенса от обвинений в убийстве.
–Нет, – категорично отвергла мое заманчивое предложение основательно наревевшаяся Миа, – как только я закрываю глаза, то сразу же вижу маму и этого проклятого Йенса. Знаешь, мама все время боялась, что рано или поздно он напьется до беспамятства, устроит пожар и сгорит заживо в своем сарае, беспокоилась за него, проверяла, как он там… А он ее задушил…
–Всё, Миа, подумай о ребенке! – единственное, о чем я сейчас мечтала, это соорудить самодельный кляп из тканевой салфетки и наглухо заткнуть Мие рот, но старательно гнала подобные намерения прочь, причем, удавалось мне это с каждым мигом всё сложнее и сложнее. Никогда до этого я не ощущала настолько ярко выраженного морального дискомфорта: я разрывалась между голосом разума и зовом сердца. Логика и факты были всецело на стороне Мии, но душа неистово протестовала каждый раз, когда в адрес Йенса звучали обличительные фразы. А еще меня жестоко терзало чувство вины: если Йенс на самом деле убил свою гражданскую жену, то меня