– Богач, – тихо и с грустью в голосе ответила мама.
– А что он делает?
– Работает.
– И ты работаешь, а бедная.
Мать, смерив меня печальным взглядом, тяжело вздохнула и сказала:
– Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом.
– С каким грехом? Он что, грешен?
– Все мы грешны, сынок, – выдохнула она, открывая дверь. – Вырастешь – узнаешь…
Мама ушла, а я остался со своими нелёгкими думами о Калачёве, который – богатый, а мы – бедные. Я знал, что он пришёл с фронта без единой царапины, как говорила бабушка, да не только она, с разными медалями и орденами на широкой груди. И старшие, слышал, говорили, что служил он в какой-то хозяйственной части и на передовой не был, где отражали атаки и шли в бой наши бойцы и погибали. Да, были такие вояки, кто отсиживался где-то от боевых действий и видел войну со стороны, а награды получали. Так это или не так, не знаю, но, придя с войны в родное село, стал главным на зерновом складе, где хранилось колхозное зерно. Поговаривали, что он и носил это зерно оттуда себе домой. Значит, брал чужое, присваивал. А потом, как своё, молол на мельнице, которая стояла на нашей реке недалеко от села. Потому и была у него мука и не переводилась, и продавал её всем. Может, это и был его грех, ведь дядя Иван Калачёв брал чужое зерно… А чужое брать нельзя – это грех, как внушали мне мама с бабушкой. Шила в мешке не утаишь, как гласит русская пословица. Земля слухами полнится. А может, зря говорили, что он несун. За руку его кто-то поймал? Видели… Тогда остановили бы… А пустой разговор только распаляет сердце.
Эти недетские думы и размышления занимали всё моё воображение. Иван Калачёв не выходил из головы. Какой он фронтовик, если ворует и обманывает бедных людей, беря с них последние гроши? Вернулся бы отец с войны, мы так плохо и бедно не жили бы. Он честный был человек, все так говорили, и не дал бы воровать Калачёву. По рукам дал бы… Отец своё отдавал, а этот…
От обиды и несправедливости стало не по себе. Думы о матери мучили. Бедная мама отдаёт этому крохобору и жулику только что полученные за отца какие-то жалкие деньги на наше содержание, чтобы купить пуд муки, которую она будет по горсточке добавлять в натёртую картошку – это своеобразное тесто в квашне, чтобы испечь хлеб. Получался он сырым и вязким, невкусным, но и такому были довольны. Кто-то вообще голодал и такого не видел. А этот, жадина-говядина, судачили вдовы-солдатки в селе, через подставное лицо продавал в райцентре колхозную пшеницу, и не только там.
Послышался скрип сенной двери, шаги по ступенькам. Это пришла мама с мукой. Озабоченная и задумчивая, словно её точил какой-то невидимый червь и не давал покоя. Положила куль на лавку и спросила:
– Поел?
– Ага, – качая головой, ответил я и попросился на улицу.
Иди погуляй, варежки не забудь. Мороз за нос хватает. Замёрзнешь – домой.
– Я на лыжах – не замёрзну.
Но лыжи я не взял, а направился вверх по тропинке, разглядывая избы своих сельчан. Окна в избах казались хрустальными с рисунками, которые нарисовал мороз. В одном окне я увидел белый берёзовый лес и белые