Худых от бескормицы лошадей бранили, понимая, что не они виноваты с огрехами пашни, а проклятая война, забравшая мужчин на фронт, оставив село без техники и горючего. Этим женщинам, которые тут пахали, надо было бы находиться дома с детьми, которых у каждой было по куче, а они под раскалённым солнцем, напрягая жилы, пахали, глотая пыль.
Я не раз просил мать, чтобы доверила мне вожжи управления лошадьми, но она отказывала. И вдруг после очередного моего канючинья сдалась, с оговоркой, мал, мол, ещё заниматься пахотой.
И вот я, взял в руки вожжи и, понукая каурую, пошёл за плугом. Мама, контролируя меня, шла рядом, порой подталкивая плуг, если он норовил выскочить из борозды.
– Да я сам справлюсь, – говорил матери. – Ты посиди…
– Под плуг ещё попадёшь, вон он скачет, как кузнечик.
– Не попаду, – и, понукая лошадь, шагал за плугом.
Одолел один круг, второй… Тело от непривычки гудело, как растревоженный улей, и наливалось свинцовой тяжестью. Это, наверно, всегда так бывает, когда что-то делаешь в первый раз, думалось мне. Потом будет легче.
– Устал? – спросила мама. – Давай вожжи-то.
– Не-ет. Ещё пройду круг. Получается же…
– Да, идёт дело, – похвалила мама. – Лошадь слушается, и борозда ровная.
– Мужчина растёт, – произнесла мамина товарка Раиса, остановив свою лошадь. – Помощник.
– Да мал ещё, и силы с похлёбки-то какие, – ответила мама.
Сил действительно не хватало. Но я бодрился и всем своим видом показывал, что мне и сам чёрт не страшен. Однако пахота уматывала меня, и я понял, что пахать – не языком чесать, а огромный и нелёгкий труд. В три ручья лился пот и заливал глаза. Кусались слепни и мошки. На ладонях образовались красные волдыри, которые я старался скрывать, чтобы мама не отлучила от пашни. И всё равно она увидела и заохала. Взяла вожжи и строго наказала волдыри не трогать, а то грязь в них может попасть, и произойдёт заражение крови.
Волдыри исчезли через несколько дней. Я приходил в поле и всякий раз испытывал в себе какую-то непонятную боль, наблюдая за работой женщин-пахарей. Они почти не отдыхали и наматывали по пашне круг за кругом. С загорелых лиц сходила кожа. Ну, а на руках у каждой были застарелые и свежие мозоли. И удивительно, никто из них не жаловался на свою судьбу. Работали, зная, что никто за них не вспашет это поле.
И они пахали, боронили, сеяли, убирали урожай, растили без мужей детей и ждали конца проклятой ненавистной войны.
И вот сейчас, спустя так много лет после той памятной пашни, я стоял возле знакомого плуга, превратившегося в ржавое, никому не нужное железо, обросшее мхом, держал и переворачивал истлевшие обрывки бывших верёвок, обувь, даже нашёл чью-то пуговицу, видимо, с той же поры. И, рассматривая эти «трофеи», представлял тот тёплый апрель, милых и добрых сельчанок, маму, дующую ртом на мои волдыри на руках, чтобы боль проходила быстрее. Уходить почему-то медлил, стоял, переминаясь