Он вспомнил, как наводил самолеты на укрепрайон под Алеппо. Лежал на вершине холма, рассматривал в бинокль перемещение танков, грузовики с пехотой. Ждал прибытие авиации. По сухой земле текла струйка муравьев. Каждый нес на спине капельку черного солнца. Муравьи не замечали его, не замечали рацию, автомат, близкую долину с тягачами, которые тащили артиллерию, и скоро полетят штурмовики, превратят укрепрайон в клубы горчичного дыма, и он перестанет повторять по рации:
– Я – «Сапсан»! Я – «Сапсан»! Вижу шесть коробок и полсотни карандашей! Прием!
Теперь, в палате ему было жаль муравьев в их неведении, в их целенаправленном слепом стремлении, переносивших на глянцевитых спинках капельки черного солнца.
Снова появился врач с маленькой, как котлетка, бородкой. Заметил слезы на щеках Верхотурцева:
– Что-нибудь болит?
– Мы все заблуждаемся, доктор. Там, у забора жил кузнечик. Так чудесно стрекотал. Не знаю, есть ли он там теперь? – ответил Верхотурцев, боясь разрыдаться.
– Ничего, подполковник. Вы перенесли стресс. Иногда потрясения такого рода меняют генетический код человека. Но это вас не касается. Полетите в Москву. Пройдете обследование, отдохнете. Сосны, черника, кувшинки в озере. И вернетесь в строй.
– Доктор, у лодок такие большие глаза! Как у оленей!
– Ничего, ничего. Дайте я вас послушаю.
Доктор ушел. Верхотурцев остался один. За окном взлетали и удалялись, пара за парой, штурмовики.
Он прислушивался к своему всхлипывающему дыханию. Плод, который жил под сердцем, не исчез, а утратил округлость, ушел из-под сердца и распространился по всему телу, как другая, поселившаяся в нем жизнь.
Эта жизнь была не его. Наделила иной, не принадлежащей ему памятью, иными чувствами, которые он прежде не испытывал.
Он шел по ночной степи, по мелкому снегу. Рядом, почти невидимая, двигалась цепь пехоты. Время от времени раздавался взрыв, мерцала вспышка. Кто-то из пехотинцев падал, подорвавшись на мине. Штрафной батальон наступал на хутор Бабурки. Верхотурцев никогда не слышал об этом хуторе, никогда не шел по снегу в цепи штрафников. Но рука чувствовала холодное цевье винтовки, взрывы вспыхивали в ночной степи, как красные глазницы.
Верхотурцев начинал декламировать стихи, которых прежде не слышал, не знал имена поэтов, их сочинивших. Они появлялись, как сновидения. Там были строки: «Я угрюмый и упрямый зодчий храма, возводимого во тьме». «Синей, чем оперенье селезня, вставал над Камою рассвет». «Бесследно все, и так легко не быть». «Уже второй, должно быть, ты легла». Стихотворения струились, перетекали одно в другое, и ему казалось, что ручьи сливаются в огромное озеро.
Верхотурцев вдруг оказался в застолье, где собралась большая семья. Любимые лица, чудесные голоса, синие чашки фамильного сервиза с золотым орнаментом, стертым от прикосновений бесчисленных губ. Он не знал, чья это семья. Он рос в детском доме, не помнил родителей. Но откуда эти