Смотрите-ка, вот славный юноша с сердцем, полным восхищения и отваги, руками, не запачканными ни чужой, ни собственной кровью, и разумом, тянущимся к Истине с верой в Слово Его. Он вот-вот станет крестоносцем, его очередь за мечом, белой накидкой и миской похлебки приближается под истеричные вопли брызжущего слюной священника, призывающего скорее покинуть кипрский берег, дабы «предстать пред стены Святого Града и войти в него овеянными Славой Господа нашего Христа, очистив Гроб Господень, да и сам Иерусалим, от грязных иноверцев».
У святоши красная морда, по всей видимости, от напряжения, он задыхается под палящими лучами, большой медный крест, воздетый над головой, заставляет солнечные блики метаться среди толпы «освободителей Христа» (надо полагать, от самого Христа, что следует из речей священника, в которых он, собственно, и запутался). Очередь нашего героя подходит, он наконец оказывается возле рыцаря, вербующего в Крестовый Поход.
– Любишь Христа? – коротко спрашивает он уставшим голосом.
– Да, – отвечает юноша.
– Тогда целуй, – говорит рыцарь и протягивает накидку с вышитым крестом.
Новобранец целует ткань и слышит новый вопрос:
– Умрешь за Христа?
– Да, – его ответ.
– Тогда целуй, – и в руки юноши ложится меч, к которому он прикасается губами.
– Господь с тобой, иди к Нему смело, – произносит рыцарь, протягивая миску с горячей бурдой (возможно, даже съедобной), и, отпихнув в сторону задержавшегося у стола молодого крестоносца, кричит дальше: – Любишь Христа?
Время в ожидании нефа у причала тянется тягучей патокой, оно стекает каплями пота со лба на шею, а затем, раздражая кожу под одеждой, устремляется по складкам тела к поясу, где собирается во влажное кольцо липкого восприятия замкнутости происходящего. Это ли дорога к Богу? Полторы тысячи вооруженных людей поднимутся на борт и отплывут в Святую Землю, чтобы что? Угождать Богу, пуская чужую, а заодно и свою кровь?
Немыслимая для самого Христа идея, заученная, зазубренная проповедь, тем не менее, собрала на пристани пестрящее крестами разноязычное стадо. Германцы, испанцы, бриты, франки, сбиваясь в речевые кучки, горлопанили, распевали песни, хохотали, иногда дрались меж собой, коротая «паточное» время, запекающейся лужицей крови растекающееся по их судьбам. Неф появился ближе к вечеру, замаячив в лучах закатного солнца белым пятнышком далекого паруса. Уже было притихшее сообщество всевозможных крестоносцев, зашевелилось, забурлило, расправляя затекшие члены и побряцивая крестообразными символами власти, несущими смерть всем, ставшим помехой на пути к Богу.
Грузились ночью. Огромное тело неуклюжего судна скрипело и охало под тяжестью людского (вперемешку с конским) моря, торопливо вливающегося по сходням во чрево и разбредающегося по смоляным ребрам в свободные складки. Изможденные тяготами дня «ревнители Христовы» падали на доски где попало и затихали кто во сне, кто в болезненном жару, кто в осознанном забытьи, но мало кто с именем Христа на устах. Спроси сейчас любого тот рыцарь-интендант – любишь Христа? – получил бы он ответ иной, чем то, что слышал целый день, а то и хорошего пинка по железной заднице да крепкого словечка вдогонку.
Юный крестоносец ступил на палубу последним, матросы втащили сходню внутрь и бросили ее у борта.
– Ваша постель, сэр, – съязвил один из них, и вся просоленная братия, загоготав, спустилась в трюм, откуда еще некоторое время слышались смех и фразочки наподобие: «после вас, сэр», «не будете ли вы так любезны»… Дерево трапа, принявшее на себя тысячи сапог и сотни копыт, потрескивая, разгибало спину, избавляясь от чаяний тех, кто полночи стучал по ней торопящимися (к Богу) шагами и конского навоза (как будто нельзя было сделать всех дел на суше). Смотав в тюк накидку, молодой человек улегся, положив на него голову. «Довольно сносная кровать, сэр», – подумал он и улыбнулся. Плюхнулись в воду рулевые весла, вахтенные подняли парус, нос развернулся в сторону Святой Земли, и перед глазами