Свеча у изголовья ее люльки нервно дрогнула, извиваясь, и вмиг поугасла. Сизый хвостатый дым растворился в сыром воздухе.
В лунном свете скользнула по стене длинная осторожная Тень: по окну и к полу, среди детских деревянных игрушек – и растворилась под младенческой кроватью.
Завывая, безобразничала за окном непогода. Ставни со скрипом перешептывались, накликивая беду.
Тень вдруг показалась из-под невысокого книжного ящика, но уже не безликим мраком, а здоровой бусой1 кошкой с черными как смоль глазами. Ленно потянулась хищница и упреждающе фыркнула.
Ответом тишина была – и Лихо на мягких лапах кошачьих подкралось к колыбели и ловким прыжком забралось вовнутрь.
Кроха едва слышно сопела, нечасто хмурила светлые бровки. А смеялась во сне – на пухлых румяных щечках появлялись неглубокие ямочки. Тонкие редкие реснички подрагивали, и бледные веснушки, оставленные солнечными поцелуями, словно капельки золотистой росы, детское округлое личико окропляли.
До того была прекрасна малютка грудная, одаренная от рождения волосами русыми, что Тень не могла отвести очарованный взор глаз своих черных.
Богинка – а это она была, кошкой обращенная, не иначе – жадно облизнулась, изогнутым хвостом подергивая. Давно поджидала она, когда родители суетные оставят чадо свое без присмотра, чтобы она смогла выкрасть у них драгоценное дитя. Напасть всех беременных женщин и оставленных без пригляда малышей помышляла утащить девочку дивную вглубь полесья, в болота топкие за шумной рекой; и там, во мраке ночном, обратить ее в себе подобную.
За окном грохот послышался: ведро стальное ветром опрокинуло в колодец полупустой. Приглушенное блеяние раздалось из амбаров, и в чьем-то курятнике засуетились куры испуганные.
Оскалилась Богинка, вздыбилась разъяренно и покосилась в сторону ставней распахнутых. Там Стрибог2 забавлялся с пушистыми тучами. Рвал их в клочья и снова воедино сводил, то кутая ненавистную Богинкой Дивию3 в прозрачную вуаль, то срывая покров с облика ее сияющего.
Богинка-кошка снова на младенчика глянула и в предвкушении потянулась к льняной простынке когтистой лапой. Бледный лунный свет отбросил на деревянную стенку колыбели силуэты длинных тонких пальцев.
Но стоило кошке сорвать покрывало, как она тут же начала извиваться, словно ошпаренная. Шипеть и подпрыгивать, будто сбросить пыталась с лапы что-то, что боль ей причиняло дикую. Кошачий стон превратился не то в визг, не то в вой; она перекатывалась с бока на бок, раскачивая люльку, но выбраться не могла – покидали ее силы, не позволяя облик принять привычный.
И только когда малышка залилась истошным плачем, кошка смогла колыбель опрокинуть и, хромая на обожженную заговором лапу, беглой Тенью в окно выскользнула.
Торопливые шаги родительские послышались за дверью, и встревоженные муж да жена вбежали в комнату. С испуганным вскриком подхватила мать на руки дитя, а отец к окну бросился – заколачивал распахнутые ставни да под нос себе бормотал.
С тревогой мать смотрела на детское плечико изодранное: глубокими ранами остались на нем отметины когтей кошачьих. Целовала мама щечки заплаканные, а сама благодарила богов своих, что однажды послушалась совета собственной матери да не забыла на детскую ручку пухлую повязать тонкую нить красную.
Заботливо заглядывала Луна в окна их дома, а там мать с любовью качала дочурку сладко спящую. Вдыхала сливочный аромат кожи детской да тихо под нос себе напевала:
«Баю-баюшки-баю,
Баю доченьку мою,
Ты, дочурка, засыпай,
Сини глазки закрывай.
Завтра бабушка придет,
Нам гостинцы принесет.
Будем бабушку встречать,
Сладкой кашей угощать.
Баю-бай, баю-бай,
Спи, Младуша, засыпай…»
(Славянские Народные Колыбельные)
Родогощь
– Зрите ли меня, детушки? – громогласно жрец вскрикнул, за пышным караваем запрятанный.
– Никак нет! Никак нет! Никак нет! – оглушительно толпа вторила.
– Зрите ли меня, детушки? – вновь разнеслось над головами.
– Никак нет! Никак нет! Никак нет!
– Зрите ли меня, детушки? – в последний раз послышалось из-за пирога, и пуще прежнего люди прокричали:
– Никак нет! Никак нет! Никак нет!4
Топот, свист и улюлюканья отовсюду доносились – отрадой наполнялись сердца разгоряченные. Улыбались и гоготали молодцы, девушки в венках пушистых повизгивали от радости: урожай удался таким славным, что на сей раз за испеченным с меда, молока и пшеницы пирогом сам волхв