за забором.
Почему к нам, ломая рельсы, –
смех сквозь стоны –
мчат китайцы, мордва, корейцы –
миллионы?
С ними, в маечке чемпионской,
из ненастья,
прилетела ты, журавлёночек,
голенастая.
Незамужняя, незалежная,
сердце мучая бесполезностью,
и здоровьем – не железная.
Чтоб меня уберечь, преступника,
от падения,
ты за мной неотступною
бродишь тенью.
Всем приятелям моим –
не бездарным! –
ты казалась соглядатаем,
жандармом.
Почему в многолюдстве хочется
абсолютного одиночества?
Странно мне:
больше свету?
Ты как тень на стене –
стены нету.
Когда в зеркале раскорячусь,
шарф надену,
вижу взгляд твой укоряющий
через стену.
Как два угля раскалённых
жгут мне спину.
Только скоро я, журавлёночек,
вас покину.
Улечу, где нет ни Останкина,
ни Ватикана.
Я уйду.
А ты, Тень, останешься
вертикально.
Гламурная революция
На журнальных обложках – люрексы.
Уго Чавес стал кумачовым.
Есть гламурная революция.
И пророк её – Пугачёва.
Обзывали её Пугалкиной,
клали в гнёздышко пух грачёвый.
Над эстрадой нашей хабалковой
звёзды – Галкин и Пугачёва.
Мы пытаемся лодку раскачивать,
ищем рифму на Башлачёва,
угощаемся в даче Гачева,
а она – уже Пугачёва.
Она уже очумела
от неясной тоски астральной –
роль великой революционерки,
ограниченная эстрадой.
Для какого-то Марио Луцци
это просто дела амурные.
Для нас это всё Революция –
не кровавая, а гламурная.
Есть явление русской жизни,
называемое «Пугачёвщина», –
сублимация безотчётная
в сферы физики, спорт, круизы.
А душа всё неугощённая!
Её воспринимают шизы
как общественную пощёчину.
В ресторанчике светской вилкою
ты расчёсываешь анчоусы,
провоцируя боль великую –
Пугачёвщину.
На Стромынке словили голого,
и ведут, в шинель заворачивая.
Я боюсь за твою голову.
Не отрубленную. Оранжевую.
Галкин – в белом, и в бальном – Алла, –
пусть летают в гламурных гала.
Как «Влюблённые» от Шагала.
В небе, словно алая кровь,
вместо общего «фак ю офф!»,
чтоб страна, обалдев, читала,
ночь фломастером написала:
«ГАЛКИН + АЛЛА = ЛЮБОВЬ».
2.009
Справочная?
009?
С праздничком!
Но что нам делать?
«Общий