Сдерживая слезы, я еле добралась до дома. Назло, словно желая проверить что-то, я на другой день все-таки пошла в школу. Помню, как болело все тело.
Нина Бочарова, блистательно окончив свой каллиграфический этюд на доске, отряхнула ладошки от крошек мела.
– У меня вчера сестренка отравилась, – сказала она. Класс слушал, замерев. – Так я наловила мух по окнам, раздавила их и в стакан с водой. Заставила выпить. Держала девчонку, пока все не выпила. Как ее рвало… Зато сегодня здорова.
И Нина с насмешкой посмотрела на меня.
«Вот оно, вот…» – подумала я и дала себе слово, что уйду из этой школы.
Я окончила десятый класс в школе рабочей молодежи.
А пока что по вечерам, зная, что Виктор придет позже, мы с папой гуляли в нашем маленьком сквере. Словно в другом мире, дарованном чистой природой. Запах земли, влажной вечерней травы, старые деревья.
Там росли еще какие-то экзотические кусты. Они изгибались в виде арок, их ветви наклонялись и пускали корни в землю. Весной они были покрыты бледными нежными цветами.
Теперь их нет. Но столетние деревья все еще стоят, охраняя воспоминания тех лет.
Чтобы дойти до сквера, надо было пройти мимо двухэтажного бревенчатого дома. Бревна были совсем темные, почти черные, с сединой, возможно, обгорелые. Видимо, жильцы съехали, за пустыми окнами не было ни света, ни жизни.
Однажды вечером я возвращалась одна и, проходя мимо брошенного дома, вдруг увидела свет на втором этаже. Но не это поразило меня. Видимо, в окне горела лампа. Но не желтая, не оранжевая, а бледно-розовая. Никогда, ни в одном окне я не видела такого сказочного света. Он тихо сиял и завораживал.
– Свеча, – сказал какой-то мужчина, проходя мимо и взглянув на брошенный дом.
Потом этот дом снесли, да, собственно, это была скорее деревенская изба, а не дом. Теперь на этом месте что-то восьмиэтажное, а внизу стекла и «Кофе хауз».
Эти обугленные бревна и мертвая тишина были словно бы из другого мира. А розового свечения на втором этаже я больше никогда и нигде не видела.
Тот вечер, когда мы шли с папой мимо этой развалины, запомнился мне навсегда. Папа вдруг прочел мне стихотворение. Всего две строфы. Они врезались мне не в память, а куда-то глубже, в непостижимые глубины души:
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
Не могу передать, как меня поразило это стихотворение. Оно словно насквозь пронзило мое сознание, насквозь и навсегда.
Я не попросила папу прочесть его второй раз, одного раза было достаточно. Я просто молчала.
Мы миновали обгорелую избу и пошли в сквер.
– Это поэт Серебряного века – Осип Мандельштам.