Тут Дик положил трубку, может, это и было нехорошо, но ему требовалось дать передышку мозгам.
– Эйб был таким милым, – рассказывала Николь Розмари. – Таким милым. Давно, когда мы с Диком только еще поженились. Знали бы вы его в то время. Он приезжал к нам на несколько недель, и мы по временам забывали, что он вообще живет у нас. Иногда он играл, иногда часами сидел в библиотеке у молчавшего рояля и просто поглаживал его, как любимую женщину, а помнишь тогдашнюю нашу горничную, Дик? Она считала его привидением, Эйб, бывало, встречал ее в коридоре и говорил: «бууу», однажды это обошлось нам в чайный сервиз, но мы не расстроились.
Так было весело – так давно. Розмари завидовала им, воображая досужую жизнь, столь отличную от ее собственной: о досуге она мало что знала, но уважала за него Дайверов, никогда его не имевших. Думала о совершенном покое, не понимая, что они были так же далеки от покоя, как и она.
– Что с ним случилось? – спросила Розмари. – Почему он начал пить?
Николь покачала головой справа налево, размышлять об этом всерьез ей не хотелось:
– Сейчас так много умных людей разваливается на куски.
– Почему же «сейчас»? – спросил Дик. – Умные люди всегда ходили по лезвию ножа, других дорог у них не было – некоторые этого не выдерживали и опускали руки.
– Нет, тут что-то другое, куда более серьезное, – стояла на своем Николь, которой не нравилось, что Дик спорит с ней в присутствии Розмари. – Те же художники – Фернан, к примеру, – выпивкой не балуются. Почему в ней тонут только американцы?
Ответов на этот вопрос существовало так много, что Дик решил оставить его висеть в воздухе, пусть себе зудит в ушах Николь. Он начинал понемногу проникаться все более критическим отношением к ней. Да, он считал Николь самым привлекательным человеческим существом, какое когда-либо знал, да, он получил от нее все, в чем нуждался, и все-таки уже учуял запах боев, которые им только еще предстояло вести, и подсознательно вооружался, готовясь к ним, и час за часом ожесточался. Дик не предавался самопотворству, но понимал, что поступает не очень красиво, позволяя себе слишком многое и на многое закрывая глаза в надежде, что Николь заприметит лишь простое волнение чувств, которое возбуждает в нем Розмари. Однако уверен ни в чем не был, – прошлой ночью в театре она заговорила вдруг об этой девушке, назвав ее ребенком.
Втроем они позавтракали в отеле среди ковров и неслышно ступавших по ним официантов, нисколько не походивших на шумных топтунов, которые подносили им обед вчера вечером. Их окружали американские семьи, глазевшие на другие американские семьи, с которыми им хотелось вступить в беседу.
За соседним большим столом расположилась компания, разобраться в которой им не удалось. Ее составляли: экспансивный – «вы-не-могли-бы-повторить-сказанное», – смахивавший на секретаря молодой человек и десятка два женщин. Не молодых и не старых, не принадлежавших к строго определенной социальной прослойке, и все-таки производивших впечатление некоего единства, людей более близких друг дружке, чем, скажем,