Рядом случились двое прохожих. Опустившись на колени, они перевернули Огюста на спину и замерли в недоумении. На лице упавшего играла блаженная улыбка, в уголке рта пузырилась тонкая струйка крови. Распахнутые глаза были устремлены к небу. Там серебряной запятой повис бледный серпик луны.
Эпилог
Среди всего, что мне когда-либо доводилось писать, «Улыбка у подножия веревочной лестницы» занимает особое место. Я написал эту коротенькую вещицу по просьбе Фернана Леже, который хотел, чтобы серию из сорока рисунков, посвященных цирку, сопровождал некий текст[56]. Потом его бы перевели на французский язык и выпустили миниатюрным иллюстрированным изданием ограниченным тиражом.
Я долго не мог заставить себя сесть за стол. Мне было настолько непривычно писать по заказу, что я совершенно не представлял, о чем писать, несмотря на предоставленную мне полную свободу действий.
В голове вертелись имена Руо, Миро, Шагала, Макса Жакоба и Сёра. Но мыслей никаких не было. Казалось, проще нарисовать такую книжку, чем сочинить к ней текст. У меня в столе завалялось несколько акварелек, которые я набросал после посещения цирка Медрано. Говорили, что один из нарисованных клоунов удивительным образом напоминал Шагала, хотя в ту пору я не имел ни малейшего представления, как тот выглядит.
Тогда же мне в руки случайно попала тоненькая книжица[57] Уоллеса Фоули[58], где автор с каким-то щемящим чувством описывал клоунов Руо[59]. Размышляя о жизни и творчестве этого художника, я пришел к выводу, что в каждом из нас живет и шут, и ангел, и дитя. Да и сам я разве не паяц? Я с детства обожал цирк. В моей душе бережно хранились воспоминания обо всех представлениях, некогда увиденных мною. В колледже на вопрос, кем я хочу стать, я отвечал: клоуном. Наша компания состояла сплошь из остряков и балагуров, мы вечно друг друга разыгрывали. Учитывая это обстоятельство, я был весьма удивлен, узнав, что роль шута они отвели именно мне.
Тут я и осознал, как на меня повлияло название другой книжки Фоули (собственно, первой среди тех, что я прочитал у него) – «Клоуны и ангелы». Об ангелах говорил и Бальзак в своем «Луи Ламбере». Сложная цепь ассоциаций привела меня к новому пониманию образа шута. Между ним и ангелом обнаружилось потрясающее сходство!
Да и не я ли, в конце концов, сам писал об Августе Ангсте и Ги ле Кревкёре? Не себя ли живописал, говоря об их мятущихся, неприкаянных душах?
И еще… На одной из своих акварелек (как по мне, самой удачной из моих живописных попыток) я пририсовал клоуну второй рот. Один – алый, дерзкий, сочный – для радости; другой – бледная полоска, как неровный шрам, – для грусти.
Леже прислал мне несколько maquettes[60]. На одной была изображена лошадиная морда. Я мельком глянул на них, бросил в стол и тут же позабыл об