Была половина одиннадцатого.
Ей давно уже нужно было позвонить сыну, проверить, дома ли он, и для проформы поинтересоваться, сделал ли он уроки.
Сына Катя не любила.
Возможно потому, что так и не сумела раскрыть в себе полноценную женщину.
«Женщина должна быть скромной и в ожидании», – частенько говорила Кате мать. На ее полном, вульгарно подкрашенном, с лоснящимися щеками и носом лице не отражалось ни одной понятной эмоции.
Как-то раз, когда Кате было пятнадцать, мать, осуждая разбитную Катину одноклассницу, девчонку из соседнего подъезда, сказала эту фразу при отце.
К тому моменту он был уже пьян.
– Так это женщина, а не кухаркин выблядок! – хохотнул он, нетерпеливо теребя в руках граненую рюмку, а затем окатил дочь оценивающим взглядом:
– А Катька-то у нас вообще какой-то гирмофрандит!
– Гермафродит, – поправила Катя и, схватив со стола свою чашку, поспешила выйти из кухни.
– Сам ебется, сам родит! – загоготал вслед отец.
Мать, в то время еще любившая пропустить с ним вечерком пару-тройку стопочек, рассмеялась следом.
К своим материнским обязанностям Катя относилась со всей ответственностью, ведь разделить эту ответственность ей было не с кем.
Когда она вынашивала Борьку, отец, не дождавшись внука, скоропостижно умер от инсульта.
Бухал он всегда и немного сбавил обороты лишь в последние годы жизни, из-за начавшихся проблем с сосудами.
Мать же, сколько Катя помнила, то до синяков – своих или отцовых – ругалась с ним, то постоянно от чего-то лечилась – мочой, травками, иголками, пока не «долечилась» до нетяжелой, но все же онкологии.
Похоронив мужа, мать носилась со своей болезнью как с желанным младенцем.
Между курсами предписанных таблеток все так же баловалась травками, настойками гриба и ощелачиванием организма.
Помогала мать только в первый год, по вечерам после работы, а как только Борька пошел и хлопот с ним прибавилось, вышла на пенсию и уехала
в деревню во Владимирской области, откуда была родом. В город мать приезжала только на плановый осмотр к врачу.
Собственные болячки и несколько соток перед ветхим домом, с яблонями и картошкой, были для нее несопоставимо важнее, чем Катя с ее довеском.
Отец ребенка – веселый коренастый экспедитор – испарился из Катиного поля зрения сразу, едва узнал от дворовых ребят, что дура-Катька умудрилась от него залететь.
Ей было семнадцать, ему – двадцать два.
Познакомились они в шумном и всегда пьяном вечернем дворе трех хрущевок, включая Катину, уже бог знает сколько лет назад намеченных под снос.
Он был «залетным», появлявшимся в дворовой тусовке лишь время от времени; Катин одноклассник, живший в доме напротив, приходился ему двоюродным или троюродным братом. Одноклассника, мелкого барыгу, попавшего