– С тобой у моста был какой-то человек в башлыке. Но он убежал. Было темно, и я не разглядела лица. Не поняла, кто такой.
Владислав уже зажёг свет. Лампочка светила едва-едва, он стоял слишком близко, помогая ей освободиться от наружных слоёв одежды. Лицо его застыло, приняв какое-то совсем незнакомое Ларисе выражение.
– Что с тобой, Владя?
– Полковник… полковник…
Молодая борода Владислава шевелилась, он будто пережёвывал это обычное, в общем-то, слово.
– Ах, оставь! Надо вскипятить воду, чтобы как-то согреться, и на боковую. Завтра мне снова в Смольный…
– Завтра суббота.
– Григорий Евсеевич велел явиться.
– Если велел, то надо идти отрабатывать паёк. Кстати, какие в Смольном новости? Что слышно?
Лариса шагнула в сумрачную комнату. Напряжение в сети оставалось нестабильным, и лампочка подмаргивала. А тут ещё этот плотный абажур. Полумрак, как в склепе. Почти ничего не видно. Но обеденный стол стоит в центре комнаты, прямо под абажуром. А на столе грязные тарелки, рюмки и бокалы. Ларисе сразу сделалось не по себе. Привыкшая к семейному теплу, к родным, собственным вещам, здесь, на Охтинской даче, она чувствовала себя не в своей тарелке. Ничего своего, всё от хозяев, использованное ранее какими-то незнакомыми, неродными, возможно, совсем неопрятными людьми. Всё, вплоть до каждой подушки и полотенца, до последней вилки, солонки или блюдечка – чужое. Своего у Ларисы только и осталось, что четыре смены нательного белья, несколько платьев, несколько пар уже сильно заношенной обуви и верхняя одежда. Остальное взято в аренду на неопределённое, возможно, совсем короткое время.
Привыкнуть к положению квартирантки, бездомного человека никак не получалось. Но она радовалась уже тому, что пока удавалось избежать эмиграции. Да, их имение в Тверской губернии разорено восставшими крестьянами, дом в Твери экспроприирован, семья рассеяна по свету. Старшая сестра с мужем в эмиграции, братья бог знает где. Родители… Лариса смахнула внезапную слезу. Матушка не умеет ни слова по-французски. Как она будет жить в чужой земле? Благо, что отец оказался достаточно прозорлив и успел перевести большую часть их семейных капиталов в Швейцарские банки.
Лариса помнила матушкины сервизы, льняные скатерти и салфетки, покрывала с подзорами, с детства знакомые предметы меблировки, синие гардины и чехлы в большой гостиной, и лиловые – в библиотеке. Помнила и сверкающий медными деталями «Lorraine-Dietrich» – забаву для подрастающих мальчишек, приобретённую отцом перед самым началом Великой войны. Помнила во множестве неоспоримых деталей гараж, кухню, конный двор, псарни и дальний охотничий домик, где они, усталые после лисьей травли, частенько пили чай из огромного самовара. Сцены из романа графа Толстого, да и только.
Жизнь семьи Боршевитиновых разбилась с началом Великой войны, а ураган революции разметал осколки – ни склеить, ни собрать. А может быть…
Некоторое время Лариса в молчании рассматривала живописный беспорядок на