Понял я, что дело плохо. Он из нежных, из мечтателей, все идеальную любовь ищет. Пока искать будет, у него там в кладовке черт знает сколько баб скопится, крюков не хватит...
– Ну, так извини, – говорю, – эту дуру и мне не жалко, потому как дура сущеглупая, но сколько ж их еще будет, дур-то! Еще в Священном Писании сказано – баба она запретов не терпит, ежели что бабе запрети, то она первым делом и сотворит, назло всему миру. Эдак вы всех дочерей Евы в округе изведете.
И шарах его алебардой.
Он с лестницы-то и покатился.
– Едет кто? – кричу наверх.
– Ах, нет, – отвечает, – нет никого.
– Да и ладно, – говорю, – пришиб я твоего господина, уж не взыщи.
Она с парапета спрыгнула, глянула вниз, а там уже люди у подножия лестницы толпятся, и все в растерянности.
– Лучше бы рыцарь его в честном бою победил, – говорит она, – как-то тактичней было бы. Да ладно, и так сойдет. Ты, – говорит, – следом за мной ступай.
Спускается, величаво так, голову держит, и провозглашает громко.
– Господин ваш и хозяин был чернокнижник и злодей. Если кто хочет в этом убедиться, пускай заглянет в его кладовку, ту, что я отперла вот этим ключиком... Но я разоблачила его, и вызвала моего брата, чтобы он сразился с убийцей женщин. И брат мой храбро сражался, и злодея одолел в честной схватке.
И мне наверх, нежно:
– Рене, где же ты, братец? Иди сюда!
Люди с ноги на ногу переминаются, жмутся – похоже, кое-кто уже успел в кладовку заглянуть.
– Я господину вашему супруга и наследница, – и она остальные ключи отвязывает от пояса и значительно ими звенит. – А потому велю я тело убрать, кровь затереть, супруга моего преступного похоронить с почестями, несчастных этих, им убиенных тоже, а вас призываю в свидетели, что бой был честный, а вам я есть законная госпожа!
Я свирепое лицо сделал и пару раз алебардой взмахнул. На всякий случай.
Они кивают, на меня косятся с опаской и приступают к делам... Госпожа смотрит на меня.
– Ох, – говорит, – натерпелась же я страху.
– Ладно, – отвечаю, – чего уж там.
– Награжу тебя по-царски, – говорит она, – сейчас велю, чтобы тебе пять золотых отсыпали... нет, все-таки два. Два золотых, целое состояние.
– Два золотых мне не помешают, а главное, – говорю, – Салли мою отпустите, ее ваш господин ныне покойный в уплату ущерба забрал.
– Какого ущерба? – она прищурилась.
– Попону она сжевала, шелковую...
– Вот оно что... ну, так золотой я с тебя за попону удерживаю, – говорит она, – а попона была вышитая? Из Парижа?
– Вышитая. Из Парижа.
– Два золотых удерживаю, – она говорит, – забирай свою Салли и проваливай.
Задумалась.
– А то, – говорит тихонько, – оставайся. Я скажу, что ты мне брат не родной, а двоюродный, и священник, как отпоет несчастных этих, в положенный срок нас обвенчает. Хочешь маркизом стать?
– Нет, сударыня, – говорю, – уж не взыщите. Ну какой из меня маркиз?
А сам думаю, этой дай войти в силу, она еще похлеще своего